Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когорты практикующих исполнителей городской жизни распадаются на «игроков» и «судей». Сообщество следит за тем, правильно ли вы действуете в том или ином месте. Сол Крипке наносит сокрушительный удар по этнометодологии города: вы можете детально описать практики и этнометоды разных когорт во дворе своего дома, но без сообщества бабушек – подлинных хранителей «правил места» – двор адекватно представить не удастся.
Нет практик без правил, нет правил без сообществ.
Изящным философским жестом Сол Крипке вернул (вместе с фигурой сообщества) политическое измерение в витгенштейнианскую философию. Плоть от плоти ее – теория практик в городских исследованиях – теперь должна как-то отнестись к этой инновации. Например, пересмотреть категорию общественного пространства, исходя из властной асимметрии между «исполнителями» и «сообществами», «игроками» и «судьями».
В исследовании петербуржского антрополога Ильи Утехина показана трансформация Марсова поля в 1990‐е годы: горожане перетащили лавки поближе к Вечному огню, обустроив вокруг него пространство для пикника. Ритуальный огонь стал костром, гранитный постамент – столом.
В советские времена на Марсовом поле круглосуточно дежурила милиция, царила торжественность. Вокруг сакрального центра мемориала нельзя было вообразить себе ничего подобного… Сидение на скамейке у Вечного огня сразу снижает градус сакрального: оказывается, здесь можно не только стоять, но и сидеть. Более того, тут, оказывается, позволительно не только проникаться возвышенными мыслями, но делать, в сущности, что угодно – все, что люди делают во время приятной прогулки в парке. Сидя на скамейке, можно, например, выпивать и закусывать. А у огня это делать еще веселее. Ходят слухи, что по ночам публика не гнушается жарить на Вечном огне сосиски [Утехин 2012: 21].
Итак, есть место, есть когорты «исполнителей», есть наблюдаемые практики. Очевидно, есть и правила: что можно, а чего нельзя делать у Вечного огня. Можно ли тут сидеть или только стоять? Если есть лавочки – значит, можно сидеть. Но лавочки сюда перетащили сами «исполнители». И никакое сообщество не сделало им замечания. Почему? Потому, отвечает Утехин, что сообщество репрезентировано нарядом полиции и, если его нет, исполнители вполне могут устроить на Марсовом поле барбекю:
Отсутствие поста полиции и камер наблюдения показывает, что теперешняя власть отдает режим использования некогда сакрального пространства на усмотрение пользователей – практически в тех же пределах, что и любое другое пространство публичного парка. Доступ к мемориалу и формы поведения посетителей не контролируются, в сущности, никем, за исключением других пользователей, и в этом отношении зона памятника не отличается от остальных частей Марсова поля: в летние месяцы там теперь садятся и ложатся на траву, хотя еще не так давно практически повсеместно были установлены таблички «Ходить по газонам запрещено» [там же: 23].
Режим использования места становится ключевым концептом анализа. Режим места не синонимичен правилам. Скорее это атрибутивный концепт второй орбиты, схватывающий триединство сообщества (кто следит? кто выдает санкцию на действие?), правил (какие действия санкционированы? какие табуированы?) и практик (какие действия реально совершаются?).
Утехин продолжает:
В 1990‐е был короткий период, когда в Петербурге осмелевшая публика вдруг стала усаживаться прямо на траву повсюду, вплоть до сквера у Казанского собора, выходящего на Невский проспект. Довольно скоро строгость распорядка там была восстановлена. Сегодня, как показывает практика, сесть с пивом на траву где-нибудь в Летнем саду тоже чревато разговором с полицией и составлением протокола. Можно объяснить это тем обстоятельством, что Летний сад имеет статус музея, тогда как Марсово поле из мемориального кладбища, актуального для государственной идеологии, превратилось в обычный сквер, где посередине стоит просто «какой-то памятник». Никакой сакральности и связанных с ней ограничений тут больше не просматривается… Обратим внимание на то, как фотографируются у памятника люди, – как если бы памятника вообще не было рядом. Они не включают памятник в кадр, снимают только друг друга, не слишком заботясь о фоне [там же: 26].
Скептический парадокс, который Крипке приписывает Витгенштейну (хотя, скорее, это его собственное творчество), означает для исследователей города следующее: вы не можете понять социальную логику конкретного городского ареала, если не можете идентифицировать пять ключевых переменных:
– Кто действует?
– Как действует?
– Где действует?
– Каким правилам подчиняется?
– Кто следит за их соблюдением?
Сказать, что решение Крипке вызвало бурю негодования среди аналитических философов – ничего не сказать. Его интерпретацию Витгенштейна стали презрительно именовать «Крипкенштейном», а всех, кто последовал за Крипке – «скептицистами». Однако теперь появилась важная теоретическая задача (далеко не только в исследованиях города [Вахштайн 2017]) – как парировать крипкианский выпад? Оксфордские витгенштейнианцы Г. Бейкер и П. Хакер раздраженно замечают:
Удивительно, prima facie, что эта новая форма скептицизма должна привлекать столько внимания, не говоря уже о том, чтобы казаться глубокой. Установленное без обиняков предположение, что я не могу быть уверен, что теперь подразумеваю под «плюс» или под «красный» то же, что я подразумевал под ними вчера, не кажется ни правдоподобным, ни особо интересным… В свете той легкости, с которой мы можем выяснить правила, скажем, шахматной игры или правила дорожного движения, или определить, что должно выполняться в соответствии с правилами, предположение, что то, что считается следованием данному правилу, в принципе непрозрачно, кажется странным, а не убедительным [Бейкер, Хакер 2008: 79].
Серьезно? Я три раза пересдавал на права и тридцать лет играю в шахматы, но ни то, ни другое в моей картине мира не связано с «легкостью». Мне кажется, слова «легкость», «правила дорожного движения» и «правила шахматной игры» в принципе не должны стоять в одном предложении. В первый раз, когда я сдавал на права, экзаменатор попросил остановить машину на мосту. Правило «не останавливайся на мосту» и правило «не спорь с экзаменатором» вступили в конфликт. Я затормозил и был отправлен на пересдачу. Как выяснилось, я должен был включить «аварийку» (то есть прибегнуть к правилу «сделай вид, что у тебя техническая проблема», которое является легитимным способом нарушения правила «не останавливайся там, где запрещено»), но не сделал этого – и был заслуженно уличен в некомпетентности «гейткипером».
И потом, если утверждение Крипке – странно и неинтересно, зачем писать целую книгу (под названием «Скептицизм, правила и язык»), чтобы ответить на одну его лекцию? Нет, оксфордские витгенштейнианцы не зря почувствовали угрозу, исходящую от крипкианского хода мысли. Обращение к сообществу как всепроникающему «социальному контексту» применения правил – удивительно влиятельная фигура мысли. Еще до Крипке к ней прибегает Питер Уинч – главный «переводчик» Витгенштейна на язык социологов. Уинч подчеркивает:
Смотрите также:
Мирелла - Флор Веско
- 2021
- Детская проза
Браслет из города ацтеков - Екатерина Лесина
- 2021
- Детективы
Шесть невозможностей. Загадки квантового мира - Джон Гриббин
- 2021
- Домашняя
Доктор Данилов на кафедре - Андрей Шляхов
- 2021
- Современная проза
Мозг на пенсии. Научный взгляд на преклонный возраст - Андре Алеман
- 2021
- Психология