4 октября 1946 года академик-секретарь Академии медицинских наук В. В. Парин отправился в четырехмесячную служебную командировку в США, где участвовал в сессии ООН, посвященной международному сотрудничеству в разных областях. Перед отъездом Василий Васильевич подбирал материалы, способные авторитетно продемонстрировать успехи советской медицины. Клюева дала ему рукопись книги, которую вот-вот должны были издать у нас. Парин, причем предварительно посоветовавшись с главой советской делегации Молотовым, 26 ноября передал рукопись американским коллегам.

Академик, секретарь президиума Академии медицинских наук СССР Василий Васильевич Парин

1 июня 1958

[РИА Новости]

До того времени руководство страны, считай Сталин, поддерживало исследования Клюевой и Роскина. Сначала, по просьбе ученых, им дали лабораторию, затем клинику со штатом 99 человек. Обещали обеспечивать необходимым оборудованием. 17 февраля 1947 года супругов вызвали в Кремль на заседание Политбюро. Там их похвалили за книгу «Биотерапия злокачественных опухолей».

И вдруг…

Предполагалось, что разработанный учеными препарат «круцин» (КР) способен излечивать рак. Таким научным достижением заинтересовались в других странах, в первую очередь в США, где рукопись Клюевой и Роскина была быстро опубликована. Узнав об этом, вождь не на шутку рассердился. Что за преступное безобразие! Он вознамерился вдолбить интеллигентам, что если они работают на народные средства, то результаты своих трудов обязаны отдавать народу, который их кормит и поит, а не заокеанским доходягам.

Страна переходила к режиму «холодной войны», к самоизоляции за «железным занавесом». Своим идеологическим знаменем Сталин сделал борьбу с «низкопоклонством перед Западом», космополитизмом. Как следствие, усиливалась тяга к всевозможной секретности и появлению советской инквизиции. 25 марта 1947 года Жданов представил Сталину проект совместного постановления ЦК ВКП(б) и Совета министров СССР «О создании судов чести в министерствах СССР и центральных ведомствах».

«Суды чести» были выборными органами. Их полномочия ограничивались вынесением обвиняемому «общественного порицания» или передачей дела следственным органам.

По форме эти новообразования копировали обычные народные суды: председатель, народные заседатели, общественные обвинители. Вот только общественных адвокатов не было: кто же согласится защищать людей, совершивших «антипатриотические» и «антиобщественные» поступки. Не станут же судить невиновных!

Первыми под раздачу попали Клюева и Роскин, «суд чести» над которыми продолжался три дня — с 5 по 7 июня. Он проходил в зале заседаний Совета министров. Присутствовали полторы тысячи человек, весь цвет советской медицины. «Подсудимым» объявили мифический «общественный выговор».

Куда как сильнее пострадал Парин. Василий Васильевич был арестован в конце февраля 1947 года, через несколько дней после возвращения из США. По слухам, его сначала привезли в Кремль, где Сталин устроил ему выволочку за то, что Парин якобы предал Родину. После чего академика доставили на Лубянку. Неизвестно, почему так долго длилось следствие, но приговор Василию Васильевичу объявили только 8 апреля 1948 года — 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Суровое наказание. (По другой версии, наказание якобы еще хлеще: 25 лет ИТЛ.) И все это несмотря на то, что все свои действия за границей Парин согласовывал с министром иностранных дел В. М. Молотовым и министром здравоохранения Г. А. Митеревым.

Василий Васильевич отсидел около семи лет, был освобожден по амнистии в конце ноября 1953 года.

Профессора Клюева и Роскин стали первыми жертвами проводимой Сталиным и его прихвостнем Ждановым операции по борьбе с низкопоклонством перед Западом.

После выхода злополучного постановления о «судах чести» последние стали появляться где только можно. При этом руководители министерств и ведомств оказывались в двусмысленном положении. С одной стороны, не хочется, чтобы имя твоей епархии почем зря трепали в связи с негативными событиями. Поэтому хорошо бы «суды чести» проигнорировать. Мол, в нашем хозяйстве все спокойно, тишь, гладь да божья благодать.

С другой стороны, при отсутствии «судов чести» тебя могут обвинить в пассивности или даже утаивании всяких прегрешений от мудрого руководства и лично товарища Сталина. Вот и крутись. Некоторые хитрецы занимали выжидательную позицию, что тоже имело свои плюсы. Всего в 1947–1948 годах было создано свыше 80 «судов чести».

И. Большаков, который предпочитал бежать впереди паровоза, с грехом пополам нашел в своих рядах мальчиков для битья. Ими стали профессор ВГИКа П. П. Гридасов, тот самый, который перед студентами похвалил крамольную переписку Ромма с эмигрантом М. Чеховым, и уполномоченный «Совэкспортфильма» в Канаде В. В. Новиков…

Это прекрасно, однако для полноценного резонанса требуется рыба покрупней. Зачем ограничиваться малоизвестным Гридасовым, когда для весомости можно замахнуться на непосредственного участника переписки — Ромма.

Именно тогда Михаила Ильича Ромма со съемочной площадки пригласили в дирекцию «Мосфильма».

Услышав смехотворное обвинение в низкопоклонстве, Михаил Ильич опешил. Разумеется, он ни капли не испугался. Это какая-то абракадабра: попросили написать ответ на адресованное не ему письмо, и теперь за это хотят наказать. Зря стараются. Он найдет, что сказать и на «суде чести», и вообще на любом суде.

Когда развернулась кампания по борьбе с безродными космополитами, устраивались многочисленные собрания, на которых этих космополитов почем зря и прорабатывали. Причем ораторы на подобных зрелищах были двух типов. Одни клеймили своих коллег, невзирая на лица: называли фамилии, должности, состав «преступления» — скажем, пользовался псевдонимом. Другая часть ораторов старалась отделаться общими словами, порицала явление, избегая называть конкретных «носителей зла». В данном случае Ромм принадлежал ко второй категории.

Так или иначе, перерыв в съемках «Русского вопроса» пришлось сделать. Чуть ли не ежедневно Ромм был вынужден отправляться на собрания: то партийные, то профсоюзные, то в Театре-студии киноактера, то на «Мосфильме». Везде его прорабатывали, а ему оставалось отбрехиваться.

(Тут вкралось какое-то недоразумение. Сочинив письмо, Михаил Ильич предупредил Кеменова, что плохо знаком с дипломатическими тонкостями. Не знает, как положено заканчивать подобные послания. Поэтому написал несколько вариантов заключительных фраз разной степени дружелюбия, пусть Кеменов сам выберет из них оптимальный. Но, как рассказывал Ромм, из-за ошибки составительницы Е. Смирновой в бюллетене опубликовали все варианты «прощалок». Однако в публикации нет ничего подобного. Из оригинала письма (РГАЛИ. Ф. 2316. Оп. 2. Ед. хр. 71) убраны две последние фразы: «Мы все надеемся еще увидеть Вас в Москве и насладиться Вашим необычайным талантом» и «Позвольте поблагодарить Вас от имени всех московских киноработников и пожелать Вам здоровья и удачи в работе». При огромном желании эти любезности можно считать низкопоклонством перед Западом. Однако они не были опубликованы. Публикация кончалась предыдущим абзацем: «Мы очень хорошо помним Вас, Михаил Александрович, помним Чехова-Хлестакова, Чехова-Мальволио, Чехова — огромного актера. Нам приятно и радостно было читать Ваши строки, проникнутые самым горячим желанием добра, и нам в то же самое время грустно, что эти строки первая ощутительная весть от Вас». Не исключено, что про курьезную ошибку Е. Смирновой выдумали для