Теперь же, когда смерть оказалась рядом, когда она своими костлявыми руками выкладывала оружие в руки Бьянки, девушка поняла, что не хочет пачкаться о ее черной плащ, пропахший страданиями и болью.

— Что ты сказала?! — протянул Барбарох с очень нехорошим выражением в голосе, и Бьянка почувствовала, как ее тело рывком вытаскивают их постели.

— Нет, я не убийца! — выкрикнула она исступленно. — Нет!

Но Барбарох не слышал ее; в приступе ярости, кое-как ковыляя и запинаясь, он проволок непослушное, сопротивляющееся тело девушки к столу и заставил ее протянуть дрожащую руку над горящими свечами.

— Ты думаешь, я не найду способа заставить тебя, маленькая дрянь?!

Ладонь нестерпимо зажгло, и Бьянка закусил губу, мыча от боли, но не подчиняясь своему мучителю. Более того, осмелев, отчаявшись, Бьянка начала замечать свою связь с чудовищем — и его страдания тоже. Не одной ей было больно — Барбарох мучился так же, если не сильнее. Избитый, истерзанный Королем, он не мог перенести и капли дополнительной боли. Он рассчитывал всего лишь припугнуть девчонку, слегка подпалив ее ладошку, и думал, что это будет легко, да только что-то пошло не так. На ладони девушки вздулся огромный волдырь, Барбарох не вынес, завопил, и руку хотел отдернуть, но не тут-то было. Словно одержимая, Бьянка не давала ему этого сделать; она, сопротивляясь Барбароху, его попыткам убрать руку, нарочно опустила ладонь еще ниже, чтоб пекло совсем уж невыносимо, и Барбарох заорал не своим голосом, извиваясь, поняв, что попал в собственную ловушку. Не он был хозяином этого тела, и не одна Бьянка страдала от ран.

Кое-как он справился с Бьянкой, отшвырнул ее прочь, прекратив пытку, и девушка, упав на пол, разметав белые волосы, расхохоталась грубо и страшно, потешаясь над незадачливым мучителем.

Барбарох хорошо знал этот смех.

Так смеялись те, кого сломать ему не удавалось, что бы Королевский Мучитель не проделывал со своими жертвами. Да, он наслаждался их страданиями и криками, но выбить желаемое признание — нет, не удавалось никогда. Именно у тех, кто умел так страшно и грубо смеяться от перенесенной боли.

— Что, — злобно клекотала Бьянка, прислушиваясь к тому, как жалобно скулит ее палач, — получил? Не желаешь ли добавки? Я ведь могу устроить!

Она снова рванул было к столу, да так резво, что Барбарох едва смог справиться с нею и отшвырнуть на прежнее место снова. Бьянка снова расхохоталась, чувствуя, как Мучитель трясется в бессильной злобе.

— Ничего-о, — злобно шипел он. — Ничего! Рано или поздно ты уснешь, а я возьму нож и сделаю то, что хочу! И угадай, кого сожгут на костре после того, как поймают с оружием в руках над трупом Короля? Я к тому времени покину твое гостеприимное тельце, и ты поджаришься одна!

— Спасибо, что предупредил, мерзавец, — ласково ответила Бьянка, с усилием поднимаясь на ноги. — Постараюсь не спать как можно дольше, и еще постараюсь от тебя избавиться, гнусный сморчок!

— Разве что Бражник насадит тебя на пику, — ехидно ответил ей Барбарох. — Только так ты от меня избавиться, правда, и от себя тоже!

— Значит, насадит, — свирепо отозвалась Бьянка. — Не думай, что я не решусь на это, если ты мне сильно надоешь!

Барбарох затих, и Бьянка поняла, что он забылся тревожный сном, измученный болью от полученных ран.

— Что ж, это шанс, — с отчаянием произнесла Бьянка. — Нужно попытаться найти выход! Да должен же он быть! Попробую спросить у Лукреции; она должна мне помочь!

— Ты же понимаешь, что натворила? — проговорил Король вполголоса, глядя в умоляющие глаза Лукреции.

Таким далеким, холодным, неживым она не видела Короля никогда. Ей казалось, что он застывает в неестественной неподвижности, обращаясь в каменное изваяние небывалой красоты, и весь его пыл, весь его огонь гаснет, а зеленые глаза становятся тусклыми и не живыми, словно подернутые пеплом.

Он больше не сказал ничего, ни да, ни нет на ее горячую мольбу, на ее признания. Король просто глянул на начальника стражи и сделал один неприятный, короткий жест, но Лукреция поняла его, почувствовала так, словно топор уже коснулся ее шеи там, где королевский палец провел черту, невидимую, воображаемую кровавую черту.

Голову с плеч.

Вот что означала его холодность и отстраненность, и Лукреция снова взвилась, забилась в крепких руках, ухвативших ее под локти.

— Я все исправлю! — исступленно выкрикнула она. — Дай только шанс! Все исправлю!

— Как? — насмешливо проговорил Король, и Лукреция уловила а его голосе такую горечь, что была страшнее удара топора.

Недоумение холодной водой пролилось, выстудив ее душу до самого дна. Как?! Вот так просто — раз, и все?! Не колеблясь и не раздумывая, Король велел отрубить ей голову?!?

— Влад, за что?! — вопила она, заливаясь слезами, упираясь пятками, покуда здоровенные гвардейцы волокли ее к дверям. — За что-о-о?!?

Он не ответил, отвернулся. Но в этом жесте, полном отвращения к ней, Лукреция прочла все, всю свою вину. И давно забытое, похороненное под многочисленными трудным успехами ощущение неудачницы, человека второго сорта, вернулось к ней опять.

Тупая, полусумасшедшая девчонка, возомнившая себя кем-то! Возомнившая, что ровня блистательной — и любимой… — Королеве! На недолгое время свято уверовавшая в возможность любви Короля! Выскочила со своими неуместными, никому ненужными чувствами, вывалила все свои идиотские мысли на всеобщее обозрение! И это было б еще полбеды; самое отвратительное было то, что ее слова, такие хлесткие и опасные, были сказаны не на ушко, и не тайно, как им и следовало б прозвучать, а во всеуслышание, выплюнуты прямо и бесхитростно. Лукреция кричала о своих чувствах, и это было б еще полбеды. Хуже всего было то, что она посмела во всеуслышание опорочить честь Короля, обвинив Королеву в неверности, и это позорное пятно на его репутации видели все — и посол в том числе, который итак не особо уважал Короля. Теперь у него есть просто идеальный предлог для издевок и унижений. И этот инструмент для пытки Короля вручила ему она, Лукреция. Коршун не раздумывая всадит ему этот острый нож в сердце и будет терзать, с интересом глядя в лицо. Ей всего лишь отрубят голову; а Королю предстоит провести весь день в беседе с послом, сгорая от стыда и корчась от бессилья.

И Королева… Подспудно Лукреция почувствовала, какая пропасть разверзлась между Владом и Анной. И эта пропасть словно надвое разорвала ему душу. Король молчал, ничего не сказал, ничем не выдал своих чувств, но Лукреция видела, как он хочет коснуться Королевы — и как его отталкивает то, в чем обвинила ее Лукреция. И это было самой большой пыткой для него.

"Прости, отец, я снова была плохой, дурной и глупой девочкой!"

Лукреция снова ощутила себя маленьким ребенком, который ляпнул что-то, не подумав, отчего лицо отца кривится гримасой отвращения. Он сломал о ее спину не одну розгу, вдалбливая ей, что прежде, чем раскрывать рот, она должна подумать. Мысли высокородной дамы должны быть отточены как самый острый, самый драгоценный клинок, любил повторять он.