Однажды она подняла очередной камень и открыла ладонь, похожую на кленовый лист, чёрную от грязи и пыли и почти неотличимую от камня. Долго смотрела, пытаясь осознать увиденное и не веря собственным глазам. Потом уткнулась в ладонь и зарыдала. Колотясь грудью о камни, громко всхлипывая и задыхаясь. Рука, забывшая тепло человеческого прикосновения, дрогнула под её слезами.

Ветка опомнилась, принялась разбрасывать булыжники, разгребать пыль, гравий, крошево и очищать мальчика. Она открыла его лицо, долго сдувала пыль с век, боясь, чтобы он не запорошил глаза. Веки дрогнули и чуть приоткрылись. Взгляд из-под них был расплывающийся и безумный. Ребёнку, пусть он даже почти подросток, нельзя оставаться на годы наедине с собой.

Ветка очистила его, обмыла водой из родника. Выкинула прах истлевшей одежды, прикрыла листьями ив.

– Мыш, Мышик, ты слышишь меня? – разговаривала она с ним, но он лишь смотрел бессмысленными матовыми глазами в небо и молчал.

– Мышик, родной мой, это я, Ветка. Ты помнишь меня? Мы с тобой вместе играли в театре, помнишь? «Ганц и Гретель». Ты – Ганц, я – Гретель. Ну! Вспоминай!

Округлый, похожий на упитанного борова, валун придавил ноги мальчика. Ветка, как ни пыталась, не смогла не то что сдвинуть «борова» с места, но даже и пошевелить его. Тот лежал, словно отдыхая, и во всём его виде сквозила самодовольная уверенность, что его отдых приносит кому-то невыносимые страдания.

Ветка почти не отходила от Мыша. Разговаривала с ним, пела ему песни или просто лежала рядом, обняв, как это бывало раньше на безнадёжно далёком подоконнике с видом на Москву-реку.

Понемногу в лице и взгляде мальчика стало проступать что-то живое, глаза начали двигаться, по лицу пробегали тонкие волны от оживающих мускулов.

Но первое слово, которое он произнёс, было «больно».

Ветка знала, насколько больно ему должно быть. Она видела, с какой беспощадной силой валун придавил его ноги, и не понимала, почему они до сих пор не сломались с ужасающим хрустом.

Ветка принялась стучать по валуну, надеясь откалывать от него кусочек за кусочком и освободить Мыша, но мальчик так жалобно застонал, что она тут же оставила это занятие.

Она сломала палку, длинную, словно шест для прыжков в высоту, и попыталась, действуя ею как рычагом, сдвинуть камень, но безрезультатно. Валун лежал непоколебимо, будто стал единым целым с телом горы.

И однажды утром Мыш сказал Ветке:

– Не надо ничего делать. Время сделает всё за нас. Оно расколет этот камень. А если этого будет недостаточно, расколет его ещё и ещё раз. Надо только подождать.

И они стали ждать.

Каждый полдень, когда камень раскалялся, Ветка охлаждала его водой из родника, которую носила в руках, надеясь, что перепад температур приблизит крах «борова». Мыш недоумевал:

– Зачем? Подумай, сколько ты можешь принести в своей горсти? Камень даже не заметит этого. Не надо. Я не хочу, чтобы ты мучила себя понапрасну. Лучше посиди со мной, – улыбаясь сквозь ставшую уже совсем привычной боль, сказал Мыш.

Он хорошо научился улыбаться сквозь боль, этот мальчик. Никто бы не поверил, глядя на его безмятежное, спокойное лицо, что на его ногах лежит многотонная глыба.

Они много разговаривали.

– …Ты веришь людям? – спрашивал Мыш.

– Не всем. Только тебе, Альберту и зрителям, – отвечала Ветка.

– Но зрителем может стать всякий.

– Согласна. Однако пока человек в театре и принимает то, что мы принесли из Засценья, я ему верю. Не могу не верить. Он будто бы прошёл со мной весь путь, увидел то же, что и я, пережил те же радости или страдания. Как я могу ему не верить?

– Скажи, а ты не хотел бы однажды остаться в Засценье навсегда? – интересовалась Ветка.

– Каждый день об этом думаю.

– И что надумал?

– Мне кажется, всё, что мы делаем, имеет смысл, только пока мы путешествуем туда и обратно. Пока приносим что-то отсюда туда.

Они о многом беседовали. Времени было в достатке…

Разговоры не утомляли и не надоедали. Наверное, потому, что они всегда говорили о вещах действительно важных для обоих.

Но всё рано или поздно кончается, однажды на рассвете, когда солнце начало пригревать склон горы, раздался страшный треск, словно возле детей кто-то выстрелил из пистолета.

Они проснулись и застыли в изумлении. Казавшийся нерушимым валун развалился на две неравные половины.

Ветка выломала новый шест и скинула меньшую из половин вниз по склону. Та устремилась к подножию, грохоча, словно изрыгая проклятия.

Вторая, бóльшая половина, осталась держать левую ногу мальчика в жёстком капкане.

– Ерунда. Ещё лет пятьдесят, развалится и эта глыба, – сказал Мыш, морщась от усилившейся боли.

Камень лёг на ногу всем весом, ещё беспощадней, чем было до этого.

Пятьдесят так пятьдесят, решили дети. Они не вели календаря, лишь отмечали смену времён года. Где-то через пару десятилетий треснул пополам и этот обломок «борова», и Ветка, орудуя рычагом, отправила обломки вниз по склону.

Мыш встал, долго не решался опереться на освобождённую ногу. Тронул землю, дёрнулся от боли. Нервы вспоминали себя, мозг бил их болезненными оживляющими разрядами.

Но, как бы ни было ему больно, Мыш засмеялся.

– Я стою! Ветка, я снова стою!

Девочка обняла его, сжала со всей своей невероятной, обретённой от перетаскивания камней силой.

…Угли в угасшем Гномовом костре едва светились.

– Мы еле нашли тебя, такая темнота вокруг, – неловко присел Мыш.

Он ещё очень плохо владел «пленной» ногой, и некоторые движения давались ему с трудом.

Гном, нахмурившись, глядел на детей.

– Где вы были столько времени?

Мыш и Ветка переглянулись.

– Мы были очень заняты…

– Прямо вот вообще не могли отлучиться.

Гном подозрительно оглядел их:

– Я понял.

– Нам нужна одежда.

– Ну, конечно, нужна, – всплеснув руками, сказал Гном. – Я же не дурак и не слепой.

Он вытащил из ящика новые костюмы Ганца и Гретель, в которых они и вышли к публике, поразив её бледностью лиц и усталым видом.

Мыш проснулся, словно что-то толкнуло его. Он спал у самого стекла, лицом к улице. Посмотрел сонным взглядом на взъерошенную ветром Москву-реку, залитые приглушенным светом окрестности.

Мягко и убаюкивающе летел мимо фонаря наискось снег. Мальчик уже закрыл глаза, как что-то, наверное врождённый инстинкт опасности, заставило его взглянуть вниз, на тротуар перед входом в ТЮЗ.