– Но его действительно нет, – сказала Аннушка.

Лесу по этому поводу сказать было нечего. Он на многие темы молчал. Я нашла клеща, вытащила его пинцетом и подожгла зажигалкой. Мы уставились на шипящее насекомое. Скоро от него остался лишь пепел. Минута молчания, потом Аннушка заговорила дальше.

– Деда после развала ГДР как подменили. Раньше он любил произносить длинные речи, а тут совсем затих. И, пока он мог ходить, не сидел еще в инвалидном кресле, он очень любил гулять с нами по лесам. Со мной и моим братом. А с появлением инвалидного кресла стал совсем странный. Сначала еще рассказывал страшные истории, а когда моя мать ему это запретила, практически совсем перестал разговаривать. Его последние слова – «штольня Фридриха Энгельса». Это название одного туннеля.

– Твой дедушка умер? – пискнула Антония.

– Нет, с чего ты взяла?

– Ну, ты же сказала, что это его последние слова.

– Да, это он повторяет уже пару лет, только вот это. Штольня Фридриха Энгельса. Знаешь, кто такой Фридрих Энгельс?

Двенадцатилетняя девочка мотает головой.

– Соратник Карла Маркса. Знаешь, кто такой Карл Маркс?

Двенадцатилетняя девочка снова мотает головой.

– Соратник Фридриха Энгельса. – Аннушка засмеялась. – Ты по истории не очень-то, да?

Я закончила с Буги, отпустила ее бегать и подозвала к себе Кайтека. Положила его у себя между ног и начала исследовать его шерсть, слой за слоем – от черного к коричневому, от коричневого к бежевому, от бежевого к белому. Кожа у него была розовая.

– А почему он говорит «штольня Фридриха Энгельса»? Это этот туннель так назывался? – подтолкнула я разговор.

Аннушка не знала:

– Может быть, и этот. Вполне. У многих туннелей были потом коммунистические названия.

Я попыталась вспомнить… На информационных щитах учебной тропы про это ничего не говорилось. Ничего про «штольню имени Эрнста Тельмана» там не было.

У Антонии снова в попе зачесались вопросы. Она заерзала и закривлялась.

– Но… – сказала она, – я думала… – сказала она, – ну, я, конечно, в истории не очень, но ведь коммунизм был гораздо позже, чем начали добывать руду, так ведь?

Аннушка покачала головой и улыбнулась мягко, с каким-то бабушкиным выражением.

– Нет, деточка, горные разработки были всегда. И сейчас есть. Во времена ГДР русские добывали здесь урановую руду.

Антония встала. Огляделась.

– Здесь есть уран? Мы сидим на уране? Может, он в туннеле остался? Уран? Это же радиоактивно! У него же излучение!

Я подумала, не встать ли и мне – но урану-то все равно, сидишь ты или стоишь.

Аннушка засмеялась:

– А в естественных науках всё не так плохо, я погляжу. Садись. Здесь добывали только олово. И висмутин.

Антония осталась стоять. Кайтек поднял голову, посмотрел на нее, выдохнул и снова положил голову на лапы.

– То есть если штольни с коммунистическими названиями были проложены во времена коммунизма, получается, что штольня Фридриха Энгельса – это та, где добывали уран, потому что она новее других, – очень медленно проговорила Антония.

– Возможно, но тогда они здесь ничего не нашли и штольню забросили. Иначе она была бы длиннее.

Саму Аннушку, видимо, такое объяснение вполне устраивало.

Меня – нет. Там же, в туннеле, есть еще этот заложенный кирпичом боковой ход. Может, он ведет вглубь горы.

Антония продолжала стоять. Внутри нее боролись два желания – убежать подальше и остаться здесь.

Аннушка стала натягивать ботинки.

– Послушай, везде, где уран был, они его нашли. Это ведь очень ценная штука. В горах ничего не оставили. Все Рудные горы в дырах. Здесь больше ничего нет. Успокойся!

Мне было сложно представить, что я сижу на испещренном дырами горном массиве – ходы прямые и поперечные, шахты к глубоко залегающим и еще более глубоким ходам. Я перебирала подшерсток Кайтека. Нашла клеща, который еще не успел присосаться, и раздавила его между ногтем и подушечкой пальца.

– У вас тут кто-нибудь умер? – Антония задала еще не все вопросы. – Ну, из-за всего этого урана? Из-за облучения или в этом духе?

– Нет, никто у нас не умирал. Даже моя прабабушка еще жива. У нас в семье все долгожители. Почему-то так. У нас только пропал один. Мой дядя, точнее, брат моего деда. Когда разваливалась ГДР, при падении Стены. Вроде он убежал на Запад. И никаких вестей. Прабабка говорит, что чувствует, что он еще жив. Потому что мать такие вещи чувствует. Она думает, что с ним что-то случилось: потерял память или типа того. Иначе он бы послал хоть какую-нибудь весточку. Я думаю, это ее как-то утешает. А дед говорил, что его там капиталистическая сволочь растлила.

– Геем, что ли, сделали? – спросила Антония.

– Да нет. В политическом смысле.

Антония помолчала некоторое время. Похоже, в голове девочки-печеньки закрутились какие-то шестеренки.

– А почему у вас тоже было падение Стены? Стена же в Берлине была.

И да, извините, тут я уж не сдержалась и прыснула. Антония была такой милой! Могла бы легко сойти за куклу чревовещателя.

– Эй, кто-нибудь! Принесите, пожалуйста, воды для ужина! – крикнула Рика.

Аннушка встала.

– Час вопросов и ответов закончился, крошка, – сказала она, взяла два котелка и пошла в сторону ручья.

До ее возвращения с водой в обеих руках и парой банок собачьих консервов под мышкой Антония успела рассказать горячие новости про уран Рике. Та, конечно, ответила парой-тройкой шуток, типа, ага, теперь понятно, почему Аннушка прямо-таки излучает красоту, а местность здесь в любом случае непростая. И вот об этом знали уже все.

– Пожалуйста, сходите кто-нибудь за остальными банками. Ганс сегодня опять постарался, – сказала Аннушка. И, заметив мрачные лица окружающих, спросила: – Что тут у вас случилось?

– Ты притащила нас в опасную область. Я думаю, духи – здесь самая малая проблема.

– Это называется «самая незначительная», – поправила Иветту Бея.

Иветта отмахнулась.

– И даже говорить не стоит, что я на тебя в суд подам, если что-нибудь случится. Если волосы начнут выпадать.

– Да, Иветта, действительно не стоит, – сказала Аннушка и ушла за остальными банками с кормом.

Собачьи консервы появлялись каждые два дня. Всегда поодаль, но так, чтобы мы их наверняка нашли. У нас, конечно, появилась мысль: не стоит ли нам всем в какую-нибудь ночь не ложиться спать и подкараулить злоумышленника? Или благотворителя?

Проголосовали: двое за, пятеро против.

А чем иначе кормить собак? Мы же не хотим охотиться на зайцев и делать шапки из их шкурок, как предлагала Фрайгунда. Собаки ели много, и им всегда было мало. Опустевшие миски ставили их в тупик: они съедали все так быстро, что сами этого не замечали, и помнили только свою последнюю мысль перед едой – сейчас будет еда.