— Я учту, — в голосе одриса зазвучал металл. — Но играть будем по моим правилам.

На том и порешили…

Наступили Боспории.

Первый день Спарток нарек Афродисией — праздником любви. Матросы, гребцы и эпибаты получили увольнительные, после чего прямиком направились в портовые лупанарии[209].

Город наводнили гетеры — не только профессионалки, собравшиеся со всей округи, но также молодые крестьянки в надежде на быстрый и легкий заработок.

В лупанарии из-за наплыва клиентов было не так просто попасть. Ожидая своей очереди, матросня жарила мясо на кострах, играла в бабки и орлянку, опустошала мехи с вином. Охотно пускалась в пляс, стоило кому-нибудь расчехлить авлос.

На площадях Пантикапея проводились агоны певцов, актеров и поэтов, а всю последующую ночь город сотрясался от буйства и излишеств. Пьяные афиняне устраивали драки с ополченцами, громили лавки, приставали на улице к почтенным матронам.

Военным патрулям хватало работы: связанных бузотеров отводили или отвозили на телегах в заброшенный эмпорий на окраине города, где выдавали кружку и тростниковый мат. В пифосе уже мокли розги, которые специально назначенные лохаги собирались пустить в дело, как только арестанты очухаются.

Рассвет застал город в хаосе. Повсюду валялись пьяные, под ногами хрустели осколки амфор и котил. Похоронные команды тихо, чтобы не вызывать огласки, снимали с погибших в драках солдат тессеры с эмблемой лоха, а потом вывозили трупы за городской вал.

С первыми лучами солнца на улицы и площади вышли уборщики. Утреннюю тишину нарушал скрип колес — это катились телеги, на которых стояли полные до краев кратеры. Город подмели, вычистили от мусора, освежили, смыв кровь и испражнения морской водой.

Предстояло официальное торжество с праздничной процессией, возлияниями и жертвоприношениями.

Ранним утром толпы народа со всех концов Пантикапея потянулись к акрополю. Горожане несли корзины с морскими дарами Афродите: раковинами, устрицами и мидиями. Волы тянули арбы, нагруженные клетками, в которых кричали перепуганные чайки. Понуро брели овцы и козы, чувствуя недоброе.

Сначала шли женщины, подростки и дети. Ближе к полудню начали подтягиваться мужчины. Все утро они отдыхали после проведенных накануне во фратриях симпосиев[210]. Многие все еще были навеселе, по рукам шли мехи с вином. Музыканты-любители, окруженные такими же нетрезвыми певцами, на ходу бряцали струнами барбитонов.

Где-то зазвучала мелодия авлоса и тут же замолкла, словно музыкант нашел себе занятие поинтереснее. Зато авлос заиграл с другой стороны. А вот и стук кроталов, звон кимвалов. Вот горожане пустились в пляс. Слышались взрывы смеха. Процессия казалась живой, веселой и неутомимой.

Летнее солнце раскалило камни мостовой, залило нестерпимым светом белоснежные стены. В тени кипарисов, под свисающими шапками плюща, развесистыми кронами пиний укрылись старики и кормящие младенцев матери.

Торговцы надрывали горло, предлагая цветочные гирлянды, расписанные терракотовые фигурки Аполлона с кифарой, Афродиты с голубем на плече или сидящей на дельфине, а также свинцовые пластинки, на которых был вырезан рельеф святого семейства: Афродиты, Гермеса, их детей — Приапа и Эрота.

Гончары выставили на улицу разнообразную керамическую посуду, предлагая покупателям бесплатно нацарапать на купленном сосуде посвящение богу или богине.

Ювелиры разложили на ковриках браслеты, подвески, бусы, перстни из персидского ляджуара, согдианского сердолика, бакгрийской бирюзы… Сегодня украшения выставлялись особенные — с инталиями Аполлона и Афродиты.

По боковым улицам, чтобы не мешать процессии горожан, пастухи гнали стадо из пятидесяти быков, предназначенных в жертву Аполлону: по десять от каждого из пяти городов Боспорской симмахии — Пантикапея, Мирмекия, Тиритаки, Нимфея, Китея. Все светлого окраса и без изъянов.

За воротами акрополя толпа делилась на два потока: один направлялся в храм Аполлона Врача, другой — в святилище Афродиты Урании Апатуры. Вскоре теменос заполнился людьми, причем многие, возложив дары к одному алтарю, тут же переходили к другому.

Стены святилища Афродиты были снаружи исписаны просьбами о счастливом плавании, рисунками кораблей и датами выхода в море. Многие женщины опускались на колени, чтобы поцеловать каменную кладку. Теперь сыновья и мужья уж точно вернутся в родную гавань.

Филопатра вместе с элевтерами, одетыми в белоснежные хитоны, которые были расшиты золотыми пластинами, принимала дары возле алтаря Афродиты. Мраморная богиня сидела на корточках, сдвинув колени и протягивая вперед согнутую в локте правую руку, словно просила о чем-то. Раскрытые створки раковины за ее спиной казались крыльями огромной бабочки.

Все ждали заката, когда куча из цветов, расписной посуды, домотканых поясов и выпечки запылает в жертвенном костре.

Возле храма Аполлона толпились мужчины. Над шестью колоннами фасада возвышался фронтон, в центре которого Аполлон играл на кифаре, а вокруг в танце кружились Гермес, Артемида, нимфы.

Расположившиеся на ступенях жрецы в белых гиматиях предвкушали тавроболий[211]. Спарток повязал на лоб нарядную ленту, чтобы не совершать ритуальные действия простоволосым. Священники недовольно косились на фракийца, но сразу отводили глаза, стоило ему повернуть голову в их сторону.

Людское море на теменосе грозило захлестнуть алтарь Аполлона. Гиеродулы палками отгоняли особо ревностных адептов, которые хотели возложить приношение в обход очереди. Распорядитель надрывал голос, призывая молящихся сохранять порядок.

Быков одного за другим убили на глазах у ревущей от восторга толпы под звуки авлосов и звон тимпанов.

Сначала один из жрецов совал быку в морду пучок травы, чтобы тот нагнул голову, словно в знак согласия. Повернувшись к толпе, он кричал: "Кивнул!" Тогда другой жрец со всей силы бил быка по голове молотом. Ноги жертвы подгибались, и она валилась на плиты.

Внутренности вырезали, заворачивали в жир, а затем сжигали на алтаре, обильно поливая маслом. Несколько туш гиеродулы крюками оттащили в сторону, накрыв от мух рогожей. Остальные изрубили топорами, после чего жрецы приступили к раздаче жертвенного мяса народу.

Над теменосом поднимался черный столб, пахло кровью, горелым мясом, жженым деревом. Ни аромат благовоний, воскуряемых в уличных фимиатериях, ни дым горящих шишек и листьев не могли перебить сладковатый запах смерти.

Аполлон, едва прикрытый куском ткани, следил с выщербленного пьедестала за летящей стрелой. Казалось, происходящее вокруг совсем его не занимает. Фигура бога то исчезала в черных клубах, то появлялась вновь. Он видел то, что неподвластно взгляду человека.

На закате церемония закончилась. Толпа разошлась, музыканты зачехлили