месте, а тело бросил в карьер». – Но тогда почему тот человек не попытался спасти Морин? Или хотя бы не сообщил о происшедшем?

– Черт побери, Хизер! – Ладони Клода взметнулись вверх, призывая меня пойти на попятный. – Я же сказал «может».

Я не сознавала, как безумно прозвучали мои слова.

– Извини. Я почти не спала этой ночью. Спасибо, что привел домой Джуни. Она сказала, что вы играли в «Монополию».

Но Клод больше не слушал меня. Он смотрел через мое плечо, на лбу парня от волнения появились морщины.

Я повернулась и увидела Глорию Хансен, направлявшуюся к нам странной поступью, как будто она села на что-то, что причинило ей боль. Блузка женщины была криво застегнута. Настолько криво, что воротничок вывернулся наружу, а в образовавшейся на груди бреши проглядывал бюстгальтер.

– Ты можешь играть на барабанах, когда захочешь, – почти прокричала в мою сторону миссис Хансен. Она все еще была в десяти метрах от меня и приближалась тяжело, неуклюже; глаза вращались в глазницах, руки тряслись и хаотично метались. – То, что Морин больше не будет приходить в гараж, не означает, что тебе нельзя там бывать.

Я приподняла откидную столешницу и поспешила к ней:

– Вам не стоило выходить на улицу, миссис Хансен. Вам лучше побыть дома.

– Я знаю, как много значат для тебя барабаны, – сказала мать Морин; от нее пахло кислым – желудочной кислотой или нестираной одеждой. – Люди думают, что я уже ничего не замечаю, но я все вижу и понимаю.

– Давайте позвоним моему отцу, – предложила я, стараясь переключить ее внимание на прилавок. – Он может заехать за вами.

Руки женщины взметнулись, как напуганные голуби, отмахнулись от меня:

– Я не желаю видеть Гари.

Я развязала фартук и бросила его на прилавок, обращаясь скорее к Клоду, чем к ней:

– Тогда я отведу вас домой. Мы вместе прогуляемся. Хотите?

Миссис Хансен кивнула, уронила подбородок на грудь; ее глаза вперились в скомканный передок блузки. Но, по-моему, расплакалась она не из-за этого.

***

Большую часть нашей получасовой прогулки миссис Хансен продолжала всхлипывать и нести всякий вздор; струившийся по лицу женщины пот усиливал ее противный запах. Фактически это был односторонний разговор.

– Этот город перемалывает девчонок, – бормотала мать Морин. – Он ненасытен. Пожирает их целиком или частями. Но это затрагивает нас всех. Он сживает всех нас со свету. Я должна была сказать об этом Морин. Я должна была предупредить дочь.

Я погладила ее руку, завела в дом. Миссис Хансен оставила входную дверь открытой. Когда мы гуськом проходили через гостиную, я заметила, что стаканы, расписанные пегими лошадьми с белыми гривами, так и ютились на горе коробок – там, где мы поставили их, когда я заходила к миссис Хансен в предыдущий раз. Мой стакан все еще был наполнен водой. И на миг мне показалось, что я вижу Морин. Живую. Закатывающую глаза при взгляде на знакомые горы коробок. Мной овладело странное ощущение: как будто я смогла вернуться в недавнее прошлое, оказаться в том мире, где Морин еще не умерла.

Я не знала, где уложить миссис Хансен, но я знала, что у каждого в Пэнтауне имелись свои тайны. И раз она не захотела, чтобы я позвонила отцу, она не захотела бы позвонить и кому-то другому. Поэтому я повела ее в единственное место в доме, куда могла повести: в спальню дочери. Пока мы поднимались по лестнице, я повторяла извинения, но миссис Хансен, похоже, совсем не слушала меня.

Войдя в комнату Морин, я испытала шок: все ящики были выдвинуты, на полу валялись кучи одежды, постель на кровати разворошена.

– Миссис Хансен, это сделали вы?

Мать подруги помотала головой:

– Джером прислал полицейского, чтобы тот нашел записку… – Голос женщины прервал тяжелый, влажный всхлип. – Предсмертную записку о желании покончить с собой.

Я подавила прилив гнева. Никакой предсмертной записки найтись не могло, потому что Морин себя не убивала. И в любом случае копу не мешало прибраться после такого беспардонного обыска. Я быстро застелила постель, уложила на нее миссис Хансен и накрыла любимой простыней Морин, с узором из лимонов и малины. А потом гладила ее по голове до тех пор, пока женщина не успокоилась (точно так же, как поступала с мамой). Когда веки миссис Хансен стали смыкаться, а дыхание выровнялось, я приступила к уборке – так тихо, как только могла. Не велико дело, да только ничего другого мне в голову не пришло.

Прибравшись в комнате, я встала около хозяйки на колени – как при молении.

Глаза миссис Хансен были открыты.

Я вздрогнула так, словно меня током ударило. Мать так походила на дочь, лежавшую на носилках! Лицо опухшее, глаза пустые, ничего не видящие…

А потом миссис Хансен закрыла глаза, но ее дыхание не прервалось. По-видимому, глаза открылись у нее рефлексивно. А сама она даже не просыпалась.

***

Чуть позже, уже дома, на нашей кухне, я предалась удручающим мыслям.

Я знала, что Морин не убивала себя.

И все же шериф Нильсон послал полицейского произвести обыск в ее комнате.

Причин тому могло быть только две. Либо Нильсон действительно верил в самоубийство Морин и боялся оказаться упомянутым в ее предсмертной записке. Либо он знал, что Морин не покончила с собой, и хотел, чтобы его человек – скорее всего, один из тех двух мужчин, что находились с ним в подвале той ночью, – уничтожил все свидетельства их связи с Морин.

Я все еще сомневалась в том, что подвал, в котором мы видели Морин, находился в доме шерифа. Я была почти уверена в этом, но не на все сто процентов.

И желание докопаться до правды изводило меня.

Я снова задумалась – а не попросить ли мне Бренду или Клода спуститься со мной вместе в тоннели, дойти до той двери, которую открыла Джуни, и выяснить, наконец, что за ней находилось. Мне не следовало это делать в одиночку, но мне также не хотелось подвергать друзей опасности. Если Морин убили за то, что она делала в том подвале, а потом перевернули в ее спальне все вверх дном в поисках улик (одной из которых – в виде дневника – завладела я), тогда то, что я собралась предпринять, было очень и очень опасно.

Вот в этот-то момент я поняла: был лишь один человек, которому я могла полностью довериться, рассказать все без утайки.

Тот, кто мог меня защитить.

Мой отец.

Теперь, когда Морин была мертва, необходимость оберегать ее репутацию отпала. Я могла поделиться с отцом