Доктор проводила мать своей больной до порога, надеясь, что смогла ее поддержать. В какой-нибудь другой области медицины, возможно, и практикуются легко слетающие с языка утешительные речи (плацебо распространено куда шире, чем готовы признать сами врачи), но против этого восставал весь груз ее жизни и профессиональной выучки. А кроме того, опыт показывал, что Эстер Блау только напугают слова, даже отдаленно напоминающие утешение; коль скоро ей придал сил нынешний разговор, она, в свою очередь, придаст сил и всему семейству.

Эстер переросла свое подчинение отцу — доктор Фрид это понимала. Сейчас перед ней была сильная, волевая, даже властная личность. Та мощь, которая пыталась одолеть всех врагов старшей дочери, что было только во вред Деборе, могла сейчас оказаться спасительной. Уверовав в действенность психотерапии, она выдержит натиск всей родни, лишь бы не прерывать курс лечения. Недуг Деборы не просто перетряхнул семейный фотоальбом. Кое-кто из близких невольно задался вопросом «почему?» и в силу этого сам немного вырос над собой. Если так, то это станет источником надежды, о котором нечасто прочтешь в статьях по психиатрии, — возможно, потому, что лежит он за рамками «научного» и не поддается планированию. За дверью науки, как некогда сказал доктору Фрид ее отец, поджидает ангел.

Выйдя из докторского флигеля в прохладу осеннего дня, Эстер посмотрела на высокое зарешеченное крыльцо, которое, по ее сведениям, вело в четвертое отделение. Что там творится? И что творится в умах запертых там больных? Она быстро отвернулась, потому что вид расплывался из-за внезапно подступивших слез.

В «четверке» сидящей на полу Деборе делали перевязку. У персонала вдруг пробудился к ней интерес: ожоги никак не заживали. Сестры рьяно взялись за дело, найдя для себя зримую возможность приложения медицинских знаний, и самозабвенно бегали с мазями, настойками, марлей и бинтами. Курильщицы по-прежнему точили на Дебору зуб, видя в ней причину нового ужесточения режима, и даже Ли, заядлая говорунья, только бросала в ее сторону презрительные взгляды. Пока сестры хлопотали над ожогами, Дебора изучала, как она сама выражалась, Живой Фриз из больных, сидевших или стоявших с пустыми лицами, на которых могло отразиться только великое изумление от того, что по жилам непрерывно течет кровь, а сердца, не ведающие страстей, бьются сами по себе.

Завершив перевязку непокорных ожогов, сестры на минуту вышли из коридора. Краем глаза Дебора заметила, что на стоявшую рядом и, как всегда, неподвижную Сильвию устремился пристальный взгляд Элен. В следующий миг Элен подскочила к Сильвии, чтобы нанести жестокий удар, а за ним следующий.

Сильвия и бровью не повела. От такой неудачи Элен взорвалась бешенством. Создавалось впечатление, что это дикое животное, бросающееся на утес. С развевающейся гривой она дралась, орала, царапалась, плевалась и багровела, Сильвия лишь медленно опустила веки. Руки бессильно висели вдоль туловища, которое, казалось, безропотно отдалось на откуп силам тяжести и инерции; весь ее вид говорил, что побои не имеют к ней ни малейшего отношения. Эту внезапную, стремительную выходку пресекли, как положено, шестеро санитаров в форме, которые волной цвета хаки с белыми бурунчиками уволокли Элен.

Теперь Дебора стояла метрах в трех от Сильвии. Каждая из них будто бы осталась одна на всей планете. Дебора вспомнила, как два года назад Элен бросилась на нее, чтобы уничтожить лицо, запечатлевшее нежелательные воспоминания. Тогда все завертелось вокруг Элен: врачи, сестры, санитары, механизмы отделения, ледяные простыни, изолятор, все-все, а Дебора так и осталась стоять в одиночестве, униженная настолько, что даже не смогла отгородиться. Точь-в-точь как застывшая истуканом Сильвия. Только вдохи и выдохи, больше похожие на храп, выдавали в ней живое существо. И одна лишь Дебора знала, почему Сильвии, не сумевшей себя защитить, требовалось никак не меньше внимания, чем уделили сейчас Элен.

Нужно подойти, положить руку ей на плечо, что-нибудь сказать, думала Дебора. Но не двигалась с места. Нужно подойти, ведь со мной было точно так же, и никто лучше меня не поймет, каково ей сейчас… Только ноги ее окаменели в тапках, а тапки отказывались шагнуть в сторону Сильвии, чьи руки по-прежнему бессильно свисали вдоль тела. Нужно подойти, в память о той темной ночи, когда она ради меня нарушила свое молчание… Нужно подойти… И Дебора попыталась высвободиться из гранитных одежд и окаменелости тапок. Она посмотрела на Сильвию, самую неприглядную из всех больных, с вечно слюнявым ртом, с бледно-восковым, обезображенным гримасой лицом, и поняла, что стоит только подойти к ней, чтобы дать то, что, как понимала только Дебора, требовалось именно сейчас, — и Сильвия, чего доброго, уничтожит ее одним своим молчанием. Всколыхнувшийся страх поборол желание действовать. А через пару минут возможность оказалась упущенной: с поля боя начали возвращаться те, кто скрутил Элен. Страх улегся; его место занял стыд. Он заволок лицо, и Дебора надолго ослепла, желая для себя только смерти.

Позже, стоя перед Фуриайей в ее кабинете, Дебора поведала ей о том, что видела и чего не сделала.

— Я никогда вас не обманывала! — прибавила Дебора. — Никогда не говорила, что во мне есть человеческое начало. Теперь можете меня вышвырнуть, потому что на мне лежит непростительная вина.

— Я здесь не для того, чтобы раздавать индульгенции, — сказала Фуриайя, глядя на Дебору из кресла и закуривая сигарету. — В реальном мире у тебя не будет недостатка в моральных проблемах и трудных решениях — никто не говорил, что тебя ждет сад из роз. Давай поблагодарим судьбу, которая позволила тебе прозреть, и пойдем вперед, к тому рубежу, когда ты сможешь совершать задуманное. А сейчас наша задача — досконально разобраться с корнями этих ожогов, которые ты причиняешь себе от злости на меня и на всю клинику.

Почти сразу Дебора поняла, что Фуриайя ошибается насчет прижиганий и ее потребности в них, а более всего — в их серьезности. При всей видимости жуткого помутнения рассудка Дебора чувствовала, что это впечатление обманчиво, как и тихие склоны ее вулкана.

— По-вашему, эти прижигания настолько серьезны? — спросила она.

— В высшей степени серьезны, да, — ответила Фуриайя.

— Это ошибка, — попросту ответила Дебора, надеясь, что доктор действительно верит своим постоянным фразам о том, что больной руководствуется собственными глубинными убеждениями.

Ожогов насчитывалось более сорока; они раз за разом появлялись в тех местах, где удавалось отковырнуть струпья от прежних, но все равно не стоили поднятой вокруг них суматохи.

— Не могу объяснить, но вы ошибаетесь, — добавила Дебора.

Она обвела взглядом загроможденный книгами кабинет. Для земного племени в окна лился солнечный свет, но ей было дано ощущать его тепло и золотое сияние только издалека. Ее окутывал темный, холодный воздух. Вот откуда проистекали муки — от этого вечного отчуждения, а вовсе не от ожогов.

— Хоть связывайте по рукам и ногам, — пробормотала Дебора, — я понесу наказание.

— Громче, пожалуйста, я тебя не слышу.

— Выборочное невнимание, — сказала Дебора и посмеялась над этими словами из области психиатрии, которая, в отличие от прекрасного, поэтичного Ира, не могла похвалиться ни легкими выражениями, ни тайным языком.