— Ну, больше было бы неприлично, душа моя, просто неприлично! — И звонкий молодой смех вновь перешел в пронзительный, леденящий душу хохот.

Дебора задумалась, права ли Мэри, есть ли в самом деле предел у этого кошмара, не знающего законов. Смеркалось; в палате стемнело. Наверно, и в аду есть милосердие. Зрение прояснилось, и от размытых очертаний коек, стен и тел спящих покойниц теперь исходило тусклое свечение, как в летние сумерки. Зажегся верхний свет, и в этот миг Дебору осенило: Мэри, несмотря на мучения и на жутковатый смех, протянула ей руку помощи, пусть только чтобы сказать, что страданию есть предел. Даже язвительные люди способны, если только соберутся с мужеством и силами, поддерживать друг друга. Это сделала Карла, сделала Элен, сделала Сильвия, уже превратившись в безжизненный манекен, а теперь и Мэри поделилась с ней частичкой житейской мудрости.

Вспоминая сцену первого знакомства с Мэри, Дебора посмеялась. В тот раз она сказала:

— Я Дебора. — И указала на свою койку. — Вот тут лежу.

И Мэри с характерной натянутой улыбкой ответила:

— А я вообще не лежу — я кутерьма, как из диснеевских мультиков.

Вечером, не в силах бороться с непреодолимым желанием, Дебора отправилась бродить по отделению, ища, чем бы себя прижечь.

Только ожоги помогали ей выпустить пар из вулкана, который она душила в груди. Снова и снова Дебора прижигала себе одни и те же места; шрамы наслаивались один на другой. Недостатка в окурках и спичках не было, хотя с пациентов, как считалось, не спускали глаз. Но даже строжайшие меры безопасности, принятые в четвертом отделении, не шли в сравнение с неодолимостью позыва. Одного ожога хватало самое большее на час, а противиться крепнущему побуждению удавалось от силы часа три-четыре, поэтому спички и недокуренные сигареты приходилось запасать впрок.

Какое-то время раны удавалось скрывать; когда они начинали гноиться, для следующего ожога приходилось выбирать новое место. Дебору забавляла, но ничуть не удивляла слепота медсестер и санитаров. Гнойные раны источали зловоние, а персонал никак не реагировал. «На самом деле нас просто не хотят замечать, вот и все», — думала она.

Перед выходными опять появился новый заведующий отделением.

— Выглядишь намного лучше, — сказал он, остановившись в комнате отдыха рядом с Деборой.

— Еще бы, — ответила она с некоторым раздражением. — Я же стараюсь, из кожи вон лезу.

— Что ж, если положительная тенденция сохранится, можно будет перевести тебя во второе отделение.

Услышав эти слова, она сообразила, что перевод на «двойку» — где можно скрыться от посторонних глаз, где доступ к спичкам неограничен — станет идеальным шансом найти желанную, как ей думалось, смерть. Поначалу разозлившись, она сама удивилась: с чего бы? Если ей дают возможность умереть, как она того хочет, на что тут злиться?

— У меня опять появились ожоги, — небрежно сказала она.

Врач, судя по его виду, не поверил своим ушам, но быстро опомнился и произнес:

— Хорошо, что ты сказала.

Дебора принялась теребить на себе джемпер, как при ручной стирке. «Если я хочу умереть, то зачем же пытаюсь себя обезопасить?» — молча вопрошала она, все еще негодуя от мысли, что во втором отделении ей удастся себя сжечь.

«Струсила — вот и сказала!» — изрек Синклит. И вновь завел обычные издевки.

— А что со старой раной? — спросил врач, ослабляя повязку.

Ответа не потребовалось: невооруженным глазом было видно, что рана упорно отказывается заживать.

— Ты больше ничего с ней не делала? — укоризненно спросил врач, опасаясь перейти установленные границы.

— Нет, — выдавила она.

— Попробуем другой вид повязок. Покажи, где новый ожог. — Врач осмотрел другую руку. — Сколько раз ты прижигала это место?

— Раз восемь.

Наложив две повязки, он вышел — как пить дать, чтобы отчитать сестер за недосмотр и за небрежность в хранении огнеопасных материалов. А дымящаяся сигарета, забытая им в комнате отдыха, сулила две серии ожогов.

Когда администрация «четверки» обнаружила, что больные не так сохранны, как считалось, на отделении были приняты всесторонние меры, еще более увеличившие разрыв между начальством и пациентами. Годом ранее на «четверке» разрешили пользоваться вилками; теперь запрет ввели заново. Металлический Век сменился Веком Деревянным, а огонь уцелел только в пределах сестринской, где царила новая эра. Когда плейстоцен остался позади, питекантроп, даром что прямоходящий, начал шаркать и бессвязно бормотать, есть руками и мочиться под себя.

— Ну, спасибо тебе, детка, — желчно проговорила Ли Миллер, проходя мимо Деборы к освещенному пятачку, где больные получали у Современного Человека символы статуса: сигареты и спички.

— Иди к черту, — ответила Дебора, но без твердости в голосе.

Впоследствии Супруга Отрекшегося обвинила ее в шпионаже и сговоре с министром внутренних дел, который, как уже знала Дебора, входил в число главных Врагов.

Разживаться спичками и окурками стало трудно, но не совсем невозможно. Современный Человек небрежно обращался с тлеющими цилиндриками, которыми дышал, а рядом караулил жадный до огонька первобытный собрат, чей серый, плоский мир, как по волшебству, сосредоточился на сигарете и высветил ее цвет, запах и — в трех измерениях — форму.

Но встречный огонь, направляемый против вулкана, не мог изменить его поверхности — его гранитного одеяния, как выражался Антеррабей. И боги, и Избранные, и Цензор были вольны без всяких объяснений назначать Возмездие. Даже от логики Ира, похоже, не оставалось камня на камне, когда законы поворачивались вспять. Дебора постепенно убеждалась, что вулкан вскипит лавой и взорвется. Последний Обман еще не свершился — она это помнила.

Дни давно уже приняли земной вид, который был лишь оборотом речи. В какой-то из этих дней Дебора проснулась и обнаружила, что закована в «ледяной мешок», как нередко случалось и прежде. В замочной скважине повернулся ключ, и вошла сестра. У нее за спиной, совершенно неузнаваемая, потому что ни на йоту не изменившаяся, стояла Фуриайя.

— Все понятно, — сказала она и вошла.

Сестра принесла ей стул, и Деборе захотелось спрятаться от докторского лица и от читавшегося на нем крайнего неодобрения.

Оглядевшись и сев у койки, Фуриайя с каким-то трепетом покивала:

— О господи!

— Вы вернулись, — выдавила Дебора. Ее ненависть к себе, ужас, стыд, жалость, тщеславие и отчаяние ни тенью не отразились на каменной маске. — Хорошо отдохнули?

— Господи! — повторила Фуриайя. — Что стряслось? Перед отъездом я оставила тебя в очень хорошей форме, а теперь ты снова здесь… — Она еще раз огляделась.