Видя Фуриайю живой, Дебора даже устрашилась своей радости. Она сказала:

— Вы же не впервые наблюдаете такую… жуть. Что вас так поражает?

— Не впервые, это верно. Просто мне очень прискорбно видеть в таком состоянии, да еще в муках, не кого-нибудь, а именно тебя.

Дебора зажмурилась. Сгорая от позора, она хотела провалиться в Жерло, где темно и пусто, но Фуриайя вернулась, и от нее было не спрятаться. Рассудок застопорился.

— Я думала, вы не вернетесь.

— Вернулась день в день, как обещала, — ответила Фуриайя.

— Разве?

— Конечно, и сдается мне, ты намеренно ввергла себя в такое неприглядное состояние, чтобы дать мне понять, насколько тебя разозлил мой отъезд.

— Неправда… — начала Дебора. — С Ройсоном я тоже старалась… честное слово, но вы же умерли… то есть я так подумала… а ему только и нужно было — доказать, что он всегда прав и вообще самый умный. Я забыла, что вы должны вернуться…

Ее опять затрясло, невзирая на полное изнеможение.

— Я вся закупорена и закрыта… как до поступления сюда… только вулкан разгорается все сильней и сильней, а поверхность даже не знает, жива она или нет!

Врач придвинулась ближе.

— Сейчас как раз тот случай, — размеренно произнесла она, — когда самое важное — то, что ты говоришь.

Дебора вдавила затылок в койку:

— Я в них даже разобраться не могу… в словах.

— Тогда будем разбираться вместе.

— А у вас достаточно сил?

— У нас обеих достаточно сил.

Дебора набрала побольше воздуха.

— Я отравляю все вокруг, и это мне ненавистно. Скоро я сгину от стыда и вырождения, и это мне ненавистно. Я ненавижу и себя, и обманщиков. Ненавижу свою жизнь и свою смерть. На мою правду мир отвечает только ложью. Лучше бы я услышала: «Опомнись, хватит придуриваться» — это мне твердили не один год, когда на поверхности я всем доставляла одно расстройство, а в дальних пределах Ира, и себя, и внутри себя, и внутри вражеского солдата обманывала близких. Будь я проклята! Будь я проклята!

За выкриком последовал не то скрип, не то дребезжащий вдох — это Дебора пыталась заплакать, но звук этот оказался столь нелепым и отталкивающим, что она вскоре умолкла.

— После моего ухода, — сказала Фуриайя, — ты, видимо, сможешь научиться плакать. А пока вот что я тебе скажу: измерь свою ненависть и свой стыд. Разница будет определять твою способность любить, радоваться и сочувствовать. Итак, увидимся завтра.

Она вышла.

Вечером к Деборе подошла мисс Корал с какой-то книгой в руках.

— Посмотри, — застенчиво сказала она, — это принес мой лечащий врач. Сборник пьес. Быть может, тебе захочется почитать вместе со мной.

Дебора поискала глазами Элен — та сидела, привалившись к стене. Поступи такое предложение от Элен, книга была бы отправлена Деборе пинком, да еще, скорее всего, с издевкой. Сыщутся ли, даже в земном мире, двое людей, говорящих на одном языке?

Отвечая, Дебора поймала себя на том, что подражает не только продуманным оборотам речи мисс Корал, но и ее застенчивости.

— Выбор за тобой — какую пьесу ты предпочитаешь? — спросила мисс Корал.

Они начали читать «Как важно быть серьезным»: Дебора озвучивала почти все мужские роли, а мисс Корал — большей частью женские. Вскоре к чтению присоединились Ли, Элен и Мэри, пациентка доктора Фьорентини. Все актрисы пародировали сами себя: получалось очень смешно. Мэри с хохотом и ужимками изображала Эрнеста высокородным психом, а от мисс Корал в роли Гвендолен так и веяло магнолиями и паутиной.

Изящная салонная комедия Оскара Уайльда исполнялась в декорациях адского полотна Иеронима Босха. По завершении первой пьесы они тут же взялись за следующую, краем глаза наблюдая, как смеются — над ними и заодно с ними — санитары, а сами думали, что, невзирая на общий переполох, вечер удался и каким-то чудом не вписался в их проклятье.

Эстер Блау, выслушав доктора Фрид, проглотила язык. Через некоторое время она сумела прочистить горло.

— Я правильно вас поняла?

— Думаю, да, но прежде всего…

— Почему! Почему?

— Это мы как раз и пытаемся выяснить — почему.

— Хорошо бы это выяснить до того, как она себя сожжет!

Эстер прочла выписку — обтекаемую, составленную в самых общих выражениях, но отчего-то насторожилась и вновь, мучаясь опасениями, приехала к дочери. Как и в прошлый раз, ее предупреждали, что это нецелесообразно; она потребовала встречи с доктором Халле и у него в кабинете выслушала факты, которые невозможно было замаскировать или смягчить никакими словами. Теперь она, злая, испуганная, в полном отчаянии, сидела перед доктором Фрид.

— А что мне сказать ее отцу… под каким благовидным предлогом оставить девочку в клинике, где ей становится только хуже?!

Сквозь страх до нее доносились долгие, медленные слова доктора:

— По моему мнению, мы преувеличиваем эту историю с ожогами. В конце концов, это симптом заболевания, которое ни для кого из нас не является новостью и пока еще поддается лечению.

— Но это же… чудовищно.

— Вы имеете в виду телесный ущерб?

— Телесного ущерба я не видела… я имею в виду… саму эту затею. Как можно такое над собой совершить! Это же полное… — Эстер охнула и зажала рот ладонью; по щекам покатились слезы.

— Нет-нет, — возразила доктор Фрид, — вас пугает само слово. Старое, злое слово «безумие», которое в прошлом означало «безнадежно и навсегда» — именно это вас и мучит.

— Я никогда не говорила так о Дебби!

Фасад треснул, и то, что открылось за ним, не так уж плохо, подумала доктор Фрид, но еще не знала, как намекнуть на это посетительнице. Впрочем, это вряд ли послужило бы ей утешением. Опять зазвонил телефон; доктор Фрид ответила вполне дружелюбно, а когда обернулась, Эстер уже взяла себя в руки.

— Значит, вы считаете, что у нее все-таки есть шанс стать… нормальной?

— Я считаю, что у нее безусловно есть шанс стать психически здоровой и сильной. Хочу вам кое-что сказать, миссис Блау, но это не предназначено для ушей вашей дочери, а потому убедительно попрошу вас никогда ей этого не передавать. Меня постоянно засыпают просьбами взяться за лечение того или иного пациента. К тому же я руковожу стажировкой специалистов, которых присылает к нам факультет психиатрии; во время сессии далеко не все получают у меня аттестацию. С моей стороны было бы непозволительной роскошью тратить время на безнадежную больную. Я намерена заниматься ею ровно столько времени, сколько, с моей точки зрения, потребуется для ее пользы, и ни минутой дольше. Расскажите это своим домашним. И впредь ничего не скрывайте — такую правду вполне можно выдержать.