Дебора ответила ирским жестом повиновения, едва заметно шевельнув рукой в сторону и вверх; это подразумевало, что вне зависимости от мрака ей, по крайней мере, там будет безопаснее, потому как с Халле можно разговаривать и он никогда не отвечает «номером три с ухмылкой». В свойственной ему несуетной манере, с достоинством, врач препроводил ее в четвертое отделение. Когда они прошли через запертые на два замка двери, из Ира донеслось:

«Погляди на него. Видишь? Чует, что себя обезопасил».

«Бедняга», — ответила Дебора.

— Натворила же ты дел, — заметил доктор Халле, осмотрев ее ожоги. — Придется чистить, а это болезненно.

Один из интернов, довольный возращением к своей основной профессии, стоял рядом, держа внушительный лоток с медицинским металлом. Доктор Халле принялся удалять засохшие струпья. От движения его инструментов возникало непривычное ощущение, но боли не было. За его заботу и уделенное ей время Дебора решила сделать ему подарок. Она вспомнила Фуриайю и подаренный цикламен.

«Она же умерла», — заметил Антеррабей.

«Но цветок — хороший подарок», — шепнул Лактамеон.

«У меня нет ничего осязаемого».

«Фуриайя оставила тебе в подарок воспоминания», — сказал Лактамеон.

Лактамеону достались ирские слова признательности:

«Да будет ногам твоим тепло, а разуму светло».

И Дебора надумала отблагодарить доктора каким-нибудь правдивым рассказом. Вот хотя бы таким, насчет зрения: даже когда различаешь все контуры, плоскости и оттенки, зрелище это никчемно, ибо слепота не проходит, если сам предмет лишен смысла; а единственный смысл — это, вероятно, славное Третье Измерение, тот дар, что превращает набор плоскостей в коробку, или в мадонну, или в доктора Халле с пузырьком антисептического раствора в руке.

— Я провожу обработку максимально щадящим способом, — сказал врач.

Дебора взглянула на него в упор, чтобы понять, не пытается ли он взвалить на нее бремя благодарности. Но нет. Ей даже подумалось, что на него не действует ее тлетворный нганон. И тогда она приняла окончательное решение: подарком ее будет заверение в том, что врач может прикасаться к ней без риска погибнуть.

— Не волнуйтесь, — великодушно произнесла Дебора, — время соприкосновения настолько ограниченно, что заразиться невозможно.

— От заражения предохраняет вот это, — сказал он, промывая раны марлевым тампоном.

Когда доктор накладывал повязку, Дебора поняла, что он так и остался в неведении, а потому решила открыть ему важность третьего измерения видимого. Получилось отрывисто:

— Зрение — это не все!

— Да, наверное, — сказал он, завершая перевязку. А потом, как будто поняв что-то задним числом, спросил: — Тебя зрение подводит?

— Пожалуй… — Дебора смутилась от внезапности этой истины, — от огорчения… иногда в глазах мутится.

«Неужто? Интересное дело», — язвительно бросили Избранные.

«Умолкните! Из-за вас я не слышу своих мыслей!» — прикрикнула на них Дебора.

— Что-что? — обернулся к ней доктор Халле.

Ее слова, направленные в Ир, пробились сквозь преграду земного слуха. Ропот Синклита нарастал, пока не превратился в рев; серое видение сменилось красным. Без предупреждения нахлынуло полное Возмездие, как от руки палача, и заступничество света, пространства, времени, притяжения и всех пяти чувств оказалось бессмысленным. Жара замерзла, свет метнул твердые, колющие лучи. Дебора уже не понимала, где находится ее тело; верх и низ перестали существовать, не было ни места, ни расстояния, ни цепочек причины и следствия…

За пределами времени, за чертой изнеможения она терпела, а затем угодила в дневной свет этого мира, в ледяные простыни, под взгляд незнакомого доктора.

— Добрый день.

— Добрый день.

— Как ты себя чувствуешь?

— Не знаю. Долго я… — Тут она осеклась: ведь он не знал, когда это началось. — Давно я здесь?

— Да так, трое-четверо суток.

Пальцы ломило, болели руки и плечи. Ее охватил ужас.

— Я кого-нибудь ударила? Ранила?

— Нет. — Он слегка улыбнулся. — Но вот окна и двери изрядно попортила.

От стыда и отвращения она было отвернулась, но внезапный спазм в шее спровоцировал кашель, и ей пришлось снова повернуться к доктору лицом, чтобы снять судорогу.

— Я вас не знаю. Зачем вы пришли?

— Сегодня мое дежурство. Заглянул посмотреть, все ли у тебя в порядке.

— Боже! — воскликнула она в изумлении. — Не иначе как я камня на камне от палаты не оставила. Врача ведь зовут только в тех случаях, когда на отделении суицид.

Он рассмеялся:

— Ну, на меня эти порядки не распространяются; я здесь человек новый. Ты сможешь выйти? Готова?

— Не уверена, — ответила она.

— Тогда дадим тебе еще полчаса. Больно не будет, не волнуйся. По большому счету дело просто в напряжении. Что ж, до скорого.

Она слышала, как он возится с ключом в замке; почему-то ее тронула такая неуклюжесть.

Вернувшись на свою прежнюю койку в первой палате четвертого отделения, ту самую, где лежала до перевода, Дебора поняла, что со всех сторон окружена безысходностью. Одни больные сменялись другими, и в результате перемещений Супруга Отрекшегося теперь занимала койку через две от нее, а сама Дебора оказалась между Мэри, пациенткой Фьорентини, и Сильвией, по-прежнему безмолвной и отрешенной.

Изнуренная Возмездием, Дебора лежа наблюдала, как удлиняются тени, погружая мир в предвечерние сумерки.

На соседней койке отдыхала Мэри. Немного погодя она весело сказала:

— Вот уж не подозревала, что ты на такое способна. Здорово дерешься!

— Ни с кем я не дралась, — возразила Дебора, чувствуя легкую дурноту от одного упоминания о том происшествии, и засомневалась: уж не обманул ли ее «новый» молодой врач?

— Но задатки у тебя имеются, задатки определенно имеются! — Смех Мэри прозвучал, как звон бьющегося стекла: она будто изображала веселье — нечто, совершенно ей незнакомое. — Ты, конечно, того, чокнутая: сама не ведала, что творишь. — Она вновь перешла на непринужденный тон, как актриса в салонной комедии.

— Да, все так, — тихо ответила Дебора, — только непонятно, почему я выкарабкалась… почему все прекратилось…

— Каждая больная вроде тебя должна понять, что в этом аду, — тут Мэри затряслась от взрывов пронзительного, визгливого смеха, — человеку отпускается ровно столько, сколько он может вынести. Как физическая боль… хи-хи… до поры до времени ее ощущаешь, а потом раз — и все!

— Вы имеете в виду, что этому есть предел?