идеалы…, не захотели взять на себя ответственность за крушение движения, если бы в отчаянной попытке решились навязать событиям свою волю в данный момент»[926].

«Мы сейчас совершаем не социальную, а буржуазную революцию, — подтверждал другой член ЦИК Совета меньшевик Н. Суханов, — а потому во главе ее должны стоять и делать буржуазное дело ее люди из буржуазии»; иначе социалистам «пришлось бы делать своими социалистическими руками буржуазное дело, это было бы гибелью доверия демократии и социалистических партий к своим вождям»[927]. В состав Временного правительства вошел только А. Керенский, который, «можно сказать, вынудил согласие Совета».

Идеологическое нежелание эсеро-меньшевистских лидеров Совета брать власть в свои руки подкреплялось чисто практическими соображениями: «вся наличная государственная машина, армия чиновничества, цензовые земства и города, работавшие при содействии всех сил демократии, могли быть послушными Милюкову, но не Чхеидзе», пояснял Н. Суханов. Если же Советы попытаются взять власть в свои руки, то это неизбежно приведет к тому, что «вся буржуазия, как одно целое, бросит всю наличную силу на чашу весов царизма и составит с ним единый накрепко спаянный фронт — против революции»[928].

Организовать свою власть, в этих условиях, Советы были не готовы, поскольку они не имели ни надлежащей воли, ни практических идей, ни опыта управления государством. Причина этого заключалась в том, пояснял лидер эсеров В. Чернов, что «долгое «подпольное» существование и отлучение от легальной политической деятельности… (как во) все времена и у всех народов была школой беспредметного теоретизирования и гордой непримиримости»[929], а с другой — «отражало интеллектуальный уровень довоенного социализма, действовавшего во всей Европе как безответственная оппозиция»[930].

Но основная причина нежелания брать власть в свои руки заключалась в том, что реальная власть принадлежала не партиям, а стихии, и «в этом заключался весь трагизм положения правительства Керенского и Совета, — отмечал Деникин, — Толпа не шла за отвлеченными лозунгами. Она оказалась одинаково равнодушной и к родине, и к революции, и к Интернационалу и не собиралась ни за одну из этих ценностей проливать свою кровь и жертвовать своей жизнью…»[931].

Для того, что бы взять власть необходимо было, прежде всего, организовать и повести эту стихию за собой, т. е. взять на себя ответственность власти, но к этому оказалась не готова ни одна политическая сила страны. «Нет, нежелание советской демократии создавать правительство было вызвано не теориями и догмами, — признавал лидер эсеров, — а ощущением «бремени власти»»[932].

Именно страх перед этой народной стихией, по словам видного представителя эсеров С. Мстиславского, привел к тому, что «обманывали и те, и другие. Верховники обоих Советов — Совета Министров и Совета Рабочих — равно лгали, когда говорили «своим» о непримиримости… На деле они не только не старались потопить друг друга, но судорожно цеплялись за соглашение… Люди Временного Комитета и люди Исполкома в подавляющем его большинстве были уже — от первого часа революции — объединены одним, общим, все остальное предрешавшим признаком: страхом перед массой. Как они боялись ее! Глядя на наших «социалистов», когда в эти дни они выступали перед толпами…, я чувствовал до боли, до гадливости их внутреннюю дрожь; чувствовал, какого напряжения стоит им не опустить глаза перед этими, так доверчиво раскрыв, — настежь раскрыв, — душу теснившимися к ним рабочими и солдатами; перед их ясным, верящим, ждущим, «детским» взглядом. И вправду: ставка была страшна. Они были стихийны, эти «дети»…

Когда ощутима стала даже наиболее нечувствительным эта стихийная, воистину стихийная сила, способная вознести, но и способная раздавить одним порывом, одним взмахом, — невольно слова успокоения, вместо вчерашних боевых призывов, стали бормотать побледневшие губы «вождей». Им стало страшно…, в возможность удержать ее (эту массу) они не верили: для этого надо было прежде всего суметь «удержать» государство, а «государства» — думские социалисты наши (не знали и) боялись, пожалуй, не меньше, чем рабочих и солдат… В этих условиях они, естественно, не могли решиться «взять власть»… (и) должны были пойти на… уступки кадетам, октябристам и иным, в которых они видели мастеров государственного дела…

Настроение ее (стихии) Милюков и прочие знали не хуже, чем Исполнительный Комитет, и, в сложившейся обстановке, лидеры социалистов, естественно, казались им единственным под руками спасительным громоотводом. Так или иначе, но для обеих сторон было ясно, что друг без друга им «не жить», что не только твердой, но и вообще никакой своей опоры нет ни у тех, ни у других. А, стало-быть, чтобы удержаться на ногах, им не оставалось ничего иного, как опереться друг на друга: они так и сделали…»[933].

Оба лидера: правительства — кн. Львов и Советов — Чернов определяли сложившуюся ситуацию практически одними словами: «Правительство было «властью без силы», тогда как Совет рабочих депутатов был «силой без власти»»[934]. «Отсюда, — отмечал Деникин, — и лживый пафос бесконечных митинговых речей, и популизм кн. Львова, и Керенского, и Чхеидзе»[935]. Менее чем через два месяца после революции «полное бессилие Временного правительства стало настолько очевидным, что князь Львов с согласия комитета Государственной Думы и кадетской партии обратился к Совету, приглашая его «к непосредственному участию в управлении государством…»»[936].

Двоевластие

Разрыв с Советами кончился бы анархией, хаосом и гражданской войной…

А. Гучков[937]

Сила Советов наглядно проявилась во время апрельского кризиса, — после того, как Корнилов, в ответ на стихийное антиправительственное вооруженное выступление в Петрограде, попытался вызвать войска. Исполнительный комитет Советов предотвратил столкновение, распоряжением «не выходить с оружием в руках без вызова Исполнительного комитета в эти тревожные дни». Правоту этого шага косвенно признал даже Милюков, но Совет, по его мнению, «несомненно, вторгался в права правительства» и 26 апреля Временное правительство «разъяснило», что «власть главнокомандующего остается в полной силе и право распоряжения войсками может быть осуществляемо только им»[938].

Однако тут же первое — кадетское правительство признавало свою полную неспособность справиться с наступающей анархией. Его заявление от 25 апреля звучало уже, по словам Гучкова, как «политическое завещание»[939]: «трудности только множатся и внушают серьезные опасения за будущее… строительство новых социальных устоев, укрепляющих основы нового общественного порядка в стране… далеко отстает от процесса распада, вызванного крушением старого государственного режима…, положение вещей делает управление государством крайне затруднительным и в своем последовательном развитии угрожает привести страну к распаду внутри и поражению на фронте. Перед Россией встает страшный призрак междоусобной войны и