почти втрое и сейчас напоминал муравейник. Там звучала арабская и французская речь вперемешку с африканскими языками, а за минаретами со знаменем Махди высились особняки со стенами кремового цвета, в которых жили лучшие из его заказчиков. Старые тунисцы, ценившие savoir vivre, французскую музыку и электронные книги. В Сусе они с Абдулом оснащивали свой катер, там же проводили наиболее прибыльные сделки. Ну, то есть, не считая той, из-за которой они и встряли во всю эту историю.

Абдул…. То есть он всё-таки жив? Но если так, то может, страхи и были напрасны? И напрасно он опрометью кинулся в эту дыру, а можно было просто прийти в порт, взять их старый катер и доплыть куда угодно, хоть до Земель Беззакония, раз Замиль туда так приспичило? Может…

И вдруг, погружённый в свои мысли, Салах обратил внимание, что на улице слишком шумно.

Марсала была невелика, вот и сейчас, бредя по улице, он не заметил, как вышел на площадь. Да, старый мир как будто и не отступал отсюда, брусчатка, шпиль, колонны, и лишь в паре мест камень чуть светлел – там явно что-то выломали, кресты ли или иные изображения поверженной и почти забытой веры назрани. Оказываясь в таких местах, Салах особо ощущал, что на самом-то деле они здесь чужие, и эта чуждость вопиет даже в камнях. Смешно, но в такие минуты он едва ли не тосковал по забытой Аллахом и людьми Тиджикже, где был хотя бы свой…

Впрочем, люди, от которых исходил привлёкший его шум, не предавались бесплодным сожалениям. Напротив здания мажлис аль мадина стояла толпа, не то чтобы очень большая, но и не такая маленькая для этого городишка. Не требовалось даже подходить ближе и всматриваться в лица, чтобы понять – её составили «новые люди». Это выражение, не слишком частое в Мадине, где «старых людей» и осталось-то менее четверти, было всё ещё в ходу здесь. Он видел мужчин в галабиях и тунисских джеббах, молодых и старых, видел лиловые и зелёные бубу своих земляков, а также несколько женщин. Эти были одеты как наиболее истовые махдистки – закутанные с головы до ног, и у всех, кроме одной, закрыты лица. Не требовалось вслушиваться в то, что они говорят, чтобы понять, кто пришёл к городскому совету. Тем не менее Салах всё же приблизился, осторожно, памятуя опыт Стефано.

На невидимом отсюда возвышении стоял оратор – мужчина средних лет в светло-серой галабии. Он держал в руках мегафон, и его голос словно хлестал толпу. К удивлению Салаха, говорил тот на фусха и даже достаточно чисто, что умели на Острове далеко не все:

– …Не закончено! Нет, не закончено! Они всё ещё между нами, те, кто отвергает Коран, отвергает Махди и свет Обновлённого Учения! Те, кто принюхивается к смраду Земель Беззакония и мечтает принести его и сюда! Те, кто принял милосердие Махди, да будет благословенно имя его, за слабость! Так кто может чувствовать себя спокойно на земле – нашей земле, которую мы волей Аллаха освободили от нечестивого гнёта? Они взорвали бомбу среди мирных людей, которые пришли слушать проповедь от святого человека! Они убили Ярого Халиля в Мадине! За то, что он обличал то зло, что нависло над всеми нами, верными слову Махди! Кто знает, какие ещё гнусные планы роятся в их нечестивых головах, где, когда и кому кяфирынанесут новый удар? Ибо с тех пор, как Махди, да будет благословенно имя его, вознёсся…

Салах видел, что зажигательная проповедь падает на благодатную почву – лица людей суровели, он видел, как они, переглядываясь, кивали.

И не то чтобы это всё было внове – безумцы, призывавшие к новому Газавату, как и к расправе со всеми кафирами, прежде всего, старыми людьми Острова, попадались ему и раньше. Но в этот раз пошло слишком кучно. Конкретно этих, собравшихся сейчас на площади, конечно, не хватало, чтобы устроить в городе полноценную резню, но память не обманешь – такие речи, такие мысли бегут по умам как пламя по сухостою, и, если их подкармливать…

Покинув площадь и продолжая слышать где-то позади утихавшие кличи проповедника, Салах думал, как странно повернулась его жизнь. Он ходил в детстве по тем же улицам, что и Махди, видел людей, которые знали возлюбленного Аллахом ещё ребёнком. Говорят, все, ну или почти все его земляки стали ярыми махдистами и лопаются от гордости, что теперь их песчаная дыра равняется с самой Меккой. Но он, так уж получилось, слышал проповеди совсем другого имама, а потом… потом рыдал над телом отца с изуродованным пулемётной очередью животом, знал и о других убийствах в городе. Он видел, как Махди вернулся на свою малую родину, и уже в тот день всем своим мальчишеским сердцем возненавидел новый порядок, Даулят-аль-Канун, росшее на теле его отца. И вот…

Открыв дверь пансиона, он вошёл в полутёмный коридор и поморгал, давая глазам привыкнуть к полумраку. Понял, что Таонга на своём обычном месте, за стойкой, затягивается сигаретой.

– Быстро ты вернулся, – сказала она и выпустила дым сквозь полуприкрытые губы, – можешь пройти в зал? Мне нужно сказать тебе кое-что важное.

– Я устал, Таонга, – Салах ответил, хотя и почувствовал внутренний укол. Что у неё-то за новости? Новые проблемы?

– Это важно.

Пожав плечами, Салах повернулся и, отворив скрипнувшую дверь, вошёл в небольшую комнатку за приёмной, которую Таонга именовала «залом». Много чего здесь случалось у него, да и не только.

Присев, он поддёрнул джинсы и с усмешкой подумал, что наиболее ярым из махдистов даже их одежда отвратительна – они хотят всех обрядить если не в галабии, то в одежду, отвечающую моде нового Халифата. Правда они не знают, что работать в ней очень неудобно, может, потому что сами работают редко.

Дверь прошелестела – не та, сквозь которую он вошёл – другая.

– Что ты хотела мне сказать, Таон… – и Салах осёкся.

Женщина стояла в дверном проёме, но не в своём привычном платье нигерийского покроя, а в алой длинной накидке, скреплённой на плече