остались в литературной этике. «Эссе» Конроя выглядит вставкой – на более тонкой бумаге, с другими полями, словно это цитата из какой-то более крупной и объективной вещи Конроя. Но нет. По правде «Селебрити Крузес» заплатили Фрэнку Конрою гонорар[188], хотя ни в эссе, ни где-то рядом не упоминается, что это оплаченный отзыв, нет даже такого мелкого «Такому-то компенсировали его услуги», мелькающего на телеэкране внизу справа во время рекламы с участием знаменитостей. Напротив, на первой странице этого странного рекламного эссе помещен снимок в авторском стиле с глубокомысленным Конроем в черной водолазке, а под снимком – авторская биография со списком книг Конроя, включая классику 1967 года «Stop-Time» – возможно, лучшие литературные мемуары XX века и одна из книг, из-за которых ваш бедный покорный слуга когда-то по-настоящему захотел стать писателем.

Другими словами, «Селебрити крузес» представляет рецензию Конроя на круиз 7НК в виде эссе, а не коммерческого текста. Это просто ужасно. И вот мой аргумент почему. Соблюдает оно их или нет, но фундаментальными обязательствами эссе должны быть обязательства перед читателем. Читатель – пусть даже на подсознательном уровне – это понимает и потому склонен относиться к эссе с довольно высоким уровнем открытости и доверия. Но коммерческий текст – совсем другое дело. У рекламы есть некоторые формальные, легальные обязательства перед истиной, но они достаточно широки, чтобы оставлять большое пространство для риторических маневров во исполнение первичного обязательства рекламы – служения финансовым интересам спонсора. В сухом остатке все попытки рекламы заинтересовать и увлечь читателя – не во благо читателя. И читатель рекламы это все тоже знает – что привлекательность рекламы по самой своей природе просчитанная, – и отчасти поэтому, когда мы читаем рекламу, наше состояние восприимчивости другое, более защищенное[189].

В случае «эссе» Фрэнка Конроя «Селебрити крузес»[190] пытаются позиционировать рекламу так, что мы садимся за нее с пониженной защитой и открытым сердцем, обычно припасенными для эссе, для какого-нибудь искусства (или для того, что хотя бы пытается быть искусством). Реклама, которая притворяется искусством, в самом лучшем случае похожа на человека, который тепло тебе улыбается только потому, что чего-то от тебя хочет. Это нечестно – но еще коварнее кумулятивный эффект подобной нечестности: раз она представляет идеальное факсимиле или симулякр доброжелательности без настоящего чувства доброжелательности, это влияет на наш мозг и в итоге вынуждает повышать защиту даже в случаях неподдельных улыбок, настоящего искусства и истинной доброжелательности. Она вызывает смятение, одиночество, бессилие, озлобленность и испуг. Она вызывает отчаяние[191].

Так или иначе, этот конкретный потребитель 7НК неожиданно находит вряд ли задуманную правдивость в конроевской рекламе в обличье эссе. К исходу недели на «Надире» я начал видеть в эссе идеальное ироничное отражение самого опыта масс-маркетового круиза. Эссе отполированное, мощное, впечатляющее – явно самое лучшее, что можно купить за деньги. Оно делает вид, что написано для моей пользы. Оно управляет моим опытом и интерпретацией этого опыта и готовит их заранее. Оно как будто заботится обо мне. Но на самом деле нет, потому что в первую и последнюю очередь оно чего-то от меня хочет. Так и круиз. Прелестное окружение, блестящий корабль, бравая команда, усердное обслуживание и внимательные распорядители развлечения – все чего-то от меня хотят, и не только денег за билет – их-то они уже получили. Чего конкретно они хотят, понять не так просто, но я это чувствую уже в начале недели, и ощущение нарастает: кружит у корабля, как плавник.

9

Впрочем, вероломная брошюра «Селебрити» не врет и не преувеличивает в отношении люкса. Теперь я сталкиваюсь с той журналистской проблемой, когда не знаю, сколько именно примеров нужно привести, чтобы донести атмосферу почти сводящего с ума балующего сибаритства на борту «MV Надир».

Возьмем в качестве примера субботу, 11 марта, сразу после отплытия, но до появления погоды Северного моря, когда я хочу выйти на левый борт Палубы 10 для ознакомительного любования и посему решаю, что моему склонному к шелушению носу понадобятся цинковые белила. Мои белила все еще в большой сумке, которая на данный момент свалена с остальным багажом Палубы 10 в маленькой зоне между носовыми лифтом и лестницей Палубы 10, где маленькие люди в серо-синих комбинезонах «Селебрити» – носильщики, причем этот отряд как будто исключительно ливанский, – сверяют бирки на багаже с № пассажирских Лотов «Надира», организуют багаж и относят наверх, по каютам в коридорах левого и правого бортов.

И но, в общем, выхожу я и вижу свою сумку среди багажа и начинаю ее вытягивать из высящейся груды кожи и нейлона с мыслью, что могу отнести сумку в 1009-ю, покопаться и найти свой старый добрый ZnO[192]; и один из носильщиков видит, как я схватил сумку, бросает все четыре увесистых предмета багажа, под которыми плетется, и мчится мне наперехват. Сперва я боюсь, что он принял меня за багажного ворюгу и хочет видеть какую-нибудь квитанцию. Но оказывается, что хочет он от меня сумку: хочет донести ее до 1009-й за меня. И я, повторюсь, вдвое выше этого несчастного надорвавшегося человечка (как и сама сумка), вежливо протестую в демонстрации человеколюбия, говоря: «Не Беспокойтесь, Ничего Страшного, я Только За Своим Старым Добрым ZnO». Я объясняю носильщику, что заметил их какую-то невероятно организованную порядковую систему распределения багажа и что не хочу ей мешать или заставлять его относить сумку из Лота № 7 раньше сумки из Лота № 2 и, нет, я просто сам заберу свою старую тяжелую выцветшую хреновину и значительно упрощу жизнь этому человечку.

И вот тут следует действительно странный спор «я против ливанского носильщика», потому что оказывается, что я поставил этого парня, который два слова на английском связать не может, в ужасно безвыходное положение усердного работника – перед парадоксом балования: а именно Пассажир-Всегда-Прав против Пассажир-Не-Должен-Сам-Носить-Свою-Сумку. Не представляя на тот момент, через что проходит несчастный маленький ливанец, я отмахиваюсь от его протестующего фальцета и измученного выражения, принимая их не более чем за сервильную вежливость, извлекаю сумку и пру по коридору в 1009-ю, и смазываю шнобель своим ZnO, и выхожу наружу наблюдать а-ля Ф. Конрой, как кинематографически удаляется флоридское побережье.

Только позже я понял, что наделал. Только позже я узнал, что этому маленькому ливанскому носильщику с Палубы 10 чуть ли голову не оторвал (тоже ливанский) старший носильщик Палубы 10, которому чуть голову не оторвал австрийский старший стюард, который получил подтвержденный рапорт, что пассажира Палубы 10 заметили за тем, что он сам