А наша беседа и впрямь получилась такой, словно мы на свидании. Я забыл про дождь, про свой гипс, про то, где мы находимся, и сам почувствовал себя именно на свидании. На свидании с Янкой. На свидании с Нескучным садом. На свидании с нашим сволочным и благословенным детством…

Совсем стемнело, но я почему-то ясно видел Анжелкино светлое лицо с безднами глаз, поднятое мне навстречу. Какой красивой она была, пока молчала! Затем заслонила полой плаща сигарету, щелкнула зажигалкой и, затягиваясь, заговорила. И сразу же изменилась. Не только голос, но и его интонация сразу неуловимо изменили ее. Легкая хрипловатость, резкие складки в углах губ, глубокая складка между бровями… Передо мной была уже не слишком молодая, усталая, как-то излишне опытная женщина, которую не пощадила жизнь…

И все же я, как в запах полуувядших цветов, погружался в ее слова. Мы снова были вместе, там, во дворе нашей старой школы, где весной желтели одуванчики, а весь октябрь мы собирали кленовые листья, разноцветные, кружевные и тонко выписанные, словно осень специально готовила их для наших любимых уроков рисования…

– Наконец-то я тебя дождалась, Сотников! Столько лет… А все-таки дождалась! И мы действительно можем сейчас целоваться до одурения, пока не слетим в воду. Ах, как я мечтала об этом в первом классе… Помнишь, когда я выкрала твой портфель с учебниками! Мечтала я, а получила Майка. А мы ведь с ней даже не совпали по времени – я осталась там, на набережной Мориса Тереза, а она пришла уже в Лаврушинский! А куда делась моя первая любовь? Ведь я не то что дотронуться, а даже смотреть на тебя не могла без дрожи! Мне кажется, она так и осталась там, в одуванчиках и кленовых листьях, – она осталась, а горечь ушла в мою жизнь…

Приезжая девчонка, лимита, с матерью-дворничихой, чужая и этому мегаполису, и этому элитарному классу, и вашей мушкетерской компании, никому и никогда не нужная. Как же я кусала губы до крови, когда узнала – мать, подвыпив, ругалась во дворе, – что с пятого класса, с переездом, девятнадцатая спецшкола мне больше не светит! Я не плакала, я уже знала: Москва слезам не верит.

Первого сентября я отправилась в захудалую школку на Овчинниковской набережной, в которую собрали всю окрестную шпану. Не было там знающих, добрых учителей, не было настоящего английского, не было вас, мушкетеров. Зато гадкого житейского опыта я набралась здесь по самые уши.

В классе меня не приняли. Дразнили принцессой. Лестное вроде бы прозвище в устах моих одноклассниц звучало такой издевкой, таким принижением, что после пятого класса я совсем перестала перечитывать сказки: не могла поверить в счастливую жизнь сказочных принцесс. А в седьмом моя «полуподруга» Любка Орлова, кроме имени не имевшая ничего общего с великой актрисой, пригласила меня как-то к себе домой. Жила она в страшных трущобных коммуналках за репинским сквериком. Темнело рано, и под аркой, ведущей в ее двор, нас грубо облапали местные мальчишки, а когда мы вырвались и добежали до ее квартиры, в темной прихожей нас встретил ее старший брат, безногий инвалид. Здороваясь, он присосался ко мне слюнявыми губами, обдал запахом пива, воблы и лука. Мне стало противно и страшно. Я боялась оттолкнуть его, и неведомо каким чудом в тот раз – первый и последний – я сбежала из этого дома, и от Любки, и от любой дружбы в своем постылом классе. Все они казались мне какими-то полуживотными. А меня, как я думала, ждала вычитанная в книжках и подсмотренная в вашем братстве совсем другая жизнь…

Школу я закончила одновременно с вами, в семьдесят седьмом году, а так как в первый класс мать отдала меня раньше срока – некому было сидеть со мной дома, мне к моменту окончания школы еще и шестнадцати не стукнуло. Ну, шестнадцать не шестнадцать, а «держать взрослую кобылу на своей шее» мать не собиралась. Мне пришлось идти работать. По огромному блату мать пристроила меня секретаршей в захудалое издательство, на время декретного отпуска штатной сотрудницы.

Помню, какой замшелой сразу показалась мне молодая еще женщина, передававшая дела. Она с восторгом делилась со мной «изюминкой» своего труда: дырокол должен стоять справа, удобнее под правой рукой. Авторов лучше просить делать пометки в гранках не ручкой, а карандашом. А здесь, в столе, лежит особая резинка, которая стирает карандаш без следа. Если же помечать ручкой, нужно будет забеливать, подбирать тон в цвет бумаги, иначе будет заметно.

Все эти мелочи она перечисляла битый час с каким-то вдохновением, а умные слова – «автор», «гранки», «править материал» – и вовсе произносила с придыханием. А мне казалось диким, что женщина, готовясь к самому важному событию в своей жизни, думает не об этом, а о каких-то злосчастных проблемах, резинках и дыроколах, состаривших ее до срока.

Каким чудом я продержалась в редакции чуть больше четырех лет, и теперь не знаю. Видимо, просто не могла слушать нытье матери, что «в доме шаром покати, а здоровая кобыла дармоедкой выросла».

Единственное, что я вынесла оттуда, это странное чувство, не оставляющее меня с тех пор: ощущение внутри себя чего-то самого главного, чего-то живого, родного и светлого, что нужно прятать и беречь – и от ругани матери, и от нотаций начальства, и от серой паутины, висящей в редакции в углах и как будто на лицах безвозрастных женщин в серой безликой одежде…

Самым радостным стал для меня день, когда мне сделал предложение один из тех самых «авторов», чьи пометки стирала моя предшественница. Нет, не руки и сердца, разумеется, и любви никакой там не было, да и сам автор – толстый, обрюзглый, с желтоватыми табачными пальцами – вызывал только страх и брезгливость. И все-таки внимание его оказалось мне неожиданно приятным. Ведь это был известный человек, завсегдатай «светской суеты», как он выражался, и для безродной редакционной простушки его предложение действительно прозвучало как гром среди ясного неба! Вся редакция, на всех четырех этажах, на миг замерла и дружно выдохнула, когда товарищ Хржановский – тогда все еще были товарищами – пригласил приблудную секретаршу Янович «попробоваться» в модельное агентство! Да-да, ни много ни мало! В то время, в восемьдесят втором, в Москве их можно было пересчитать по пальцам. А о карьере модели во все времена мечтает каждая девчонка!

Конечно, мне это казалось просто чудом. Как говорил Хржановский, «вашу красоту огранят, как чистый бриллиант»! Конечно, мне поверилось, что я сумею сказать слово в мире моды, что наконец-то меня увидели, что там, в этой «светской суете», как раз и свершаются настоящие сказки, и живут настоящие рыцари, принцы и принцессы! Конечно, я сняла квартиру и переехала от матери, впервые преисполненной гордости за «свою кобылу», и на крыльях Синей птицы, птицы Счастья, улетела из редакционной паутины!

Но несколько моментов в этой новой жизни раз и навсегда научили меня простой истине, что любая медаль имеет две стороны и что ровно в двенадцать часов карета Золушки превращается в тыкву…

Ведь новое мое место стоило очень дорого… И два раза в неделю в моем уютном съемном гнездышке по-хозяйски стряхивал пепел куда попало вовсе не принц из сказки, а обрюзглый прокуренный Хржановский.

С ним я потеряла невинность, с ним узнала обычную человеческую «любовь», с запахом пота и грязных носков, с вонючими поцелуями и тошнотворным минетом, с постоянной слежкой и унизительными отчетами о потраченных деньгах. А несколько минут прохода по подиуму, по «языку», как мы говорили, с лихвой компенсировались «милыми» выходками заклятых подруг, вроде подпиленного каблука или перца в трусиках! И все отчаянней защищалось от мира то самое ощущение внутри себя живого, улыбчивого, светлого и радостного. Как будто маленький ребенок смотрел на эту жизнь откуда-то изнутри – и так важно казалось уберечь его от этой грязной жизни!