исполнить его приказание и смотрел на Рыбинского вопросительно и в недоумением.

– Ну, что стоишь? Поди, я говорю, и скажи Прасковье моим именем, чтобы она сейчас шла сюда плясать…

– Да ведь она находится при болезни, Павел Петрович.

– Эх, дуралей какой! Да мне-то что до этого за дело? Тебе говорят: поди и пошли ее сюда.

Осташков повиновался. Он пробрался в комнату Параши. Она лежала на постели бледная, унылая, устремивши неподвижный взгляд на маленькую девочку, дочь свою, которая сидела тут же у ней на кровати и играла какими-то тряпочками. Покрасневшие от слез, но теперь сухие глаза ее выражали тупое горе и отчаяние. Услышавши скрип отворяющейся двери, Параша быстро перевела глаза с ребенка на входящего Осташкова. Взор ее опять вдруг заискрился.

– Здравствуйте, Прасковья Игнатьевна, – сказал Осташков, подходя к постели. – А я к вам-с…

– Что тебе надо, барин? – спросила его Параша.

– Меня к вам прислали Павел Петрович…

Параша невольно вздрогнула при этом имени.

– Приказали вам сказать, чтобы вы приходили туда в залу, плясать… и оделись бы по-цыганскому…

– Что?… Он меня зовет плясать?…

– Точно так-с… Приказали сказать…

– С этим-то?… – спросила она, указывая на багровое пятно, которое покрывало часть ее левой щеки и висок, – следствие удара, который она получила от Рыбинского. – С этим идти плясать?…

– Я не могу знать… Мне только приказано сказать, чтобы непременно приходили плясать… Я было пытал говорить, что вы теперь при болезни находитесь, так ни на что не взирают, а чтобы ну непременно явилась…

– Да что ему тварь-то, что ли, свою любовницу-то хочется мной потешить? Так скажи ему, что не пойду, у меня еще ноги не ходят, стоять на ногах не могу… а не то что плясать… Скажи-ка ты ему: заставил бы лесничиху вместо меня плясать… Так и скажи… А я еще не стану…

– Как же я могу это им сказать, Прасковья Игнатьевна… Они ваш есть господин… Они прогневаются на этакие слова…

– Мне все равно… Я ничего не боюсь теперь: видно, хорошего уж мне ждать нечего…

– Вы бы уж лучше покорились: шли бы да плясали… исполнили бы его приказ…

– Это чтобы я пошла тешить эту сволочь, его любовницу… Да лучше он меня изрежь, в куски изорви, а не дам ей над собой потешаться… Не пойду… Так и скажи, что нейдет, мол, не хочет…

– Да ведь их нет там совсем…

– Кого нет?

– А Юлии Васильевны… Одни господа мужчины…

– А ты что у них, барин, в слуги нанялся, что ли?

– Напрасно вы это говорите… Напрасно обижаете…

– Что напрасно-то?… Разве я не видала, как ты давеча кланялся да ручки-то целовал у нее, а после шептаться пошли…

– Так что же?… Она мне благодеяние хочет сделать: дочку у меня берет к себе на воспитание…

– Ах ты… Кому хочет дочку отдать на воспитание: что ни на есть самой распутной… Эх ты… барин!.. Чего она у ней насмотрится, чему научится… Еще барином себя называет… дворянином… Да я бы близко-то ее не подпустила к дочери-то…

– Опять же это не ваше дело… И вам порочить эту госпожу не приходится… Мне ее сами Павел Петрович рекомендовали и хвалили, так я ничьих слов, после ихних, не послушаю… Вот что…

– Да как ему ее не хвалить, коли она от живого мужа с ним гуляет…

– И опять же не за тем я пришел, чтобы это слушать… И вам про своего помещика так говорить не должно… Вы и сами его милостями были взысканы… из вашего рабства… Так вам бы это надо чувствовать… Вот что…

– Чувствую, чувствую!.. Как не чувствовать его благодеяний: навеки осчастливил!.. Отольются ему, Ироду, мои слезы… кровью отольются…

– Так что же вы, пойдете али нет?…

– Нет, нет, не пойду: ведь уж я тебе сказала однова… Скажи… что нейдет, мол, силы нет… Мне не до плясок:… Меня ноги не держат…

– Я так и скажу…

– Так и скажи… отпраздновала, мол, она именины… сыта, довольна, угощена…

Параша истерически захохотала. Осташков поспешил уйти от нее. Он воротился к Рыбинскому с ответом, что Параша отказалась плясать, отзывается болезнью.

Павел Петрович рассердился не на шутку: он не любил противоречия.

– Ну, так она, видно, ждет, чтобы я сам сходил за ней… Ну, хорошо, я схожу… Сейчас, господа, явится… – проговорил он, вставая.

Параша не ждала этого посещения. Она обомлела и задрожала, когда увидела Рыбинского в своей комнате, но не пошевелилась и осталась неподвижною в том положении, как застал он ее.

– Я присылал за тобой, чтобы ты шла плясать, а ты не слушаешь моих приказаний… – проговорил Рыбинский, свирепо смотря на Парашу. – Это что значит?… А?… Ты с кем шутишь?

Параша смотрела на Рыбинского во все глаза и ничего не могла отвечать: страх, гнев, огорчение сдавили у нее горло так, что она не в силах была говорить…

– Что же ты молчишь… Тебя спрашивают: почему ты не послушалась моего приказания… Что же ты не отвечаешь?…

Параша до сих пор неподвижно смотрела на Рыбинского. Вдруг ее глаза наполнились слезами, она зарыдала, сползла с постели на пол и обхватила руками ноги Рыбинского.

– Батюшка… батюшка… Солнышко мое… Золотой мой… за что ты разлюбил меня… – лепетала она, едва внятно, судорожно обнимая его колена и стараясь поймать его руку.

Рыбинский уже не чувствовал к ней ни малейшей любви, а воспоминание прошедшего не могло тронуть его; притом Параша, бледная, растрепанная, с красными заплаканными глазами и синяком на щеке, показалась ему отвратительна. Он с гневом и презрением оттолкнул ее от себя.

– Это что еще за непрошенные нежности… Ты забылась… что с тобой барин говорит, а не какой-нибудь лакей, с которым ты таскалась… Встань сейчас…

– Никого, никого я не знала, кроме тебя… Бог видит… Ох, ох!..

Параша сидела на полу в самой жалкой позе, рыдания захватывали у нее дух, давили горло; она отчаянно ломала руки и с невыразимой тоской смотрела на него. Ребенок, который до сих пор смотрел на всю эту сцену испуганными глазами, вдруг тоже заревел. Это окончательно вывело Рыбинского из терпения.

– Встань сейчас и уйми своего постреленка… – вскрикнул он запальчиво.

– Твой это… Богом клянусь, что твоя дочь… Никого я не знала.

– Молчать… – закричал Рыбинский так грозно, что ребенок умолк, а Параша невольно наклонила голову, ожидая удара… Но удара не было.

Прошло несколько секунд молчания. Параша приподняла голову.

– Разбей меня, убей до смерти… только полюби по-прежнему хоть один часочек, хоть на минуточку… Сердце во мне все изныло…

– Слушай, Прасковья, если ты еще хоть