– Тело леди Кэтрин было девственным. Мой разум – нет.

Зачем я ему это рассказываю? Зачем ему это знать?

– Я это заметил. Только думал…

– Что Беннет был достаточно искушен, чтобы получить свое и не тронуть ее девственность?– Блин, факты! Кому какое сейчас дело до постельных приключений леди Кэтрин, точнее, их отсутствия? Но почему-то мне хотелось защитить эту девочку, чья память мне досталось. Словно речь шла о репутации моей умершей сестры. – Нет, она была невинна во всех смыслах. В отличие от меня.

Вдох. Выдох. Пока удается сдержать дрожь в голосе. Это хорошо.

– Это объяснение одной странности, которую вы, как только что сказали, заметили. Дальше. Там, в своем мире, я была хирургом. Это такой врач… лекарь…

Я всерьез зависла. Как же ему объяснить? Хирург – это тот, кто лечит оперативными методами. Операция – это… Блин!

– Словом, это специалист, который может разрезать человеческое тело, посмотреть, что именно не так и вырезать болезнь… не любую, конечно… или зашить рану, поврежденный сосуд… да много чего.

– В вашем мире женщин всерьез обучают наукам?

– Не везде. В моей стране – да. Поэтому я заметила, что вы странно двигаетесь, когда сломали ребра. Поэтому, увидев шрам, могу сказать, как заживала рана. Поэтому я уверена, что куда лучше королевского лекаря понимаю в том, как устроено человеческое тело и как его лечить – я училась этому семь лет и потом еще пятнадцать зарабатывала этим на жизнь.

– Сколько же вам?

– Сорок.

– По крайней мере, не четыреста.

Я нервно хихикнула.

– Я – человек. Во всяком случае была им до того, как оказалась тут. Люди столько не живут.

Пока не живут. Кто знает, до чего медицина дойдет еще лет через сто… Впрочем, теперь вокруг меня другая медицина, и…

Блинский блин, этак и в самом деле рехнуться можно!

– Так вы все-таки умеете исцелять лишь руками?

– Нет! Точнее, да, но… – Блин, как объяснить-то! – Это не чудо и не мгновенное исцеление. Вы же сами видели: вскрыть гнойник, обеспечить отток, дождаться, пока рана очистится. Если надо – зашить. Я не творю чудеса! В нашем мире вообще нет магии!

Хотя с точки зрения королевского лекаря иначе чем чудесами это не назовешь. Наука вообще не сильно отличается от магии – понятна лишь тем, кто всерьез ей занимается…

– Хорошо, оставим это, – кивнул лорд, по-прежнему не выказывая никаких эмоций. – Вы сказали «зарабатывала на жизнь». Вы не леди, или ваши родственники растратили состояние?

Кажется, в его представлении о жизни я окажусь даже не говорящей кошкой, а говорящей табуреткой. Как Бет.

– По вашим представлениям, я не леди. Моя мать бухгалтер, отец – инженер.

А теперь попробуй объяснить, что это такое.

– Бухгалтер – это…

– Неважно. Что-то еще?

– Больше ничего. Вы хотели знать правду. Правда в том, что у меня тело леди Кэтрин, память леди Кэтрин, но моя личность – личность человека из другого мира. Я даже не уверена, что я теперь ваша жена перед богом, потому что во время венчания в этом теле была Кэтрин, а не я. Ее… душа? Личность? были в церкви, а потом… Я не знаю. Это все слишком сложно для меня…

Я в который раз поежилась, кутаясь в простыню. Надо договорить, и будь что будет.

– Я знаю только, что у вас нет никаких долгов передо мной. Вы и без того сделали для меня слишком много, а сегодня утром и вовсе спасли мне жизнь, пусть и невольно. И прежде чем вы решите меня защищать – если вы решите меня защищать – я хочу, чтобы вы знали, ради кого именно это делаете. Так будет честно. И правильно.

– И что мне теперь делать с этим знанием? – медленно произнес он.

А я предупреждала, что правду ты сможешь и не перенести.

– Вам решать, милорд. Вы хотели, чтобы между нами не осталось недоговорок. Я с этим согласилась. Теперь вам решать, отвернуться ли от меня, счесть ли демоном или… – голос сорвался. Только бы не разреветься.

По его лицу по-прежнему невозможно было ничего разглядеть.

– Это – все? – тем же ровным ровным тоном произнес лорд. – Просто разум другой женщины в теле леди Кэтрин? Вы не демон, не приносите человеческих жертв и не едите младенцев на завтрак?

– Что?!

Я, наконец, разглядела искорки смеха в его глазах. Ах ты зараза, нашел время надо мной ржать!

Но все же смеяться он не стал. Из глаз исчезло веселье, на лице появилось… сочувствие?

– Ты вся дрожишь.

– Это не от холода, милорд, – голос едва слушался.

– Я знаю. Моя маленькая храбрая девочка. Иди сюда.

– Не смейтесь надо мной, милорд, – прошептала я, глядя куда-то поверх его плеча. – Пожалуйста…

– Посмотри на меня.

Я отчаянно затрясла головой. Если я посмотрю ему в глаза, я разревусь. А реветь нельзя. Особенно теперь, когда внутри шевельнулась надежда, что он не сочтет меня чудовищем. Увидеть в его взгляде холод… я этого не выдержу.

Одним стремительным движением он сгреб меня в объятья, усадил на колени.

– Посмотри на меня, – повторил он. Отстранился, взял за подбородок бережно и в то же время крепко – не вывернуться.

Я перевела на него взгляд, часто моргая.

– Как ты могла подумать, что я от тебя отвернусь? – его голос, негромкий, глубокий, словно окутывал теплым покрывалом. – Ты права, во все это очень сложно поверить и еще сложнее понять. Но я постараюсь. Потому что ты доверилась мне. Неужели я обману это доверие?

В его лице и голосе было столько нежности, что я все-таки не удержала слезы, сама не понимая, отчего плачу.

– Мне плевать, из какого ты мира. – продолжал он. – Плевать, сколько тебе лет и сколько мужчин у тебя было до меня. Потому что я… – Он вздохнул, коротко и резко, как перед прыжком в прорубь. – Потому что я люблю тебя. Тебя, Е-ка-те…

– Кэтрин, – прошептала я, запуская пальцы ему в волосы. – Так ты называл меня и пусть так и останется.

– Кэтрин, – повторил он. Коснулся губами, стирая слезинку. – Я снова заставил тебя плакать?

– Нет, – всхлипнула я, улыбаясь сквозь слезы. – Сама не понимаю, что…

Он не дал договорить, накрыв мои губы своими, поцеловал так нежно и бережно, словно боялся напугать, оттолкнуть. Сперва легко, едва касаясь, потом углубляя поцелуй, но все так же неспешно и ласково, как будто с этого мига нам принадлежало все время в мире, как будто за стенами этой комнаты больше не было никого, кроме нас двоих, во всем мире больше не было никого, кроме нас двоих. Кроме тихих вздохов и ласковых рук, кроме его губ, удивительно нежных. И мы целовались, и целовались, не торопясь переходить к большему. Растворялись друг в друге, в неровном дыхании, в стуке сердца. Согревались друг об друга, и хотя вовсе не холодно на самом деле было в его спальне, в его объятьях все равно было куда теплее.