Но я ничего не говорю. Потому что теперь мне самой неясно. Всё слишком перемешалось в моём воспалённом мозгу.

– Ты его любишь? – спрашивает Рози, и её простые слова в нависшей тишине звучат грубо и дерзко.

– Да. Да, конечно, я люблю Лукаса.

– Ясно, но любишь ли ты самого Лукаса? Хочешь, чтобы это ты выбирала белое платье, смотрела, как он засыпает, просыпалась рядом с ним каждое утро?

– Я…

– Хочешь создать с ним семью? – Рози смотрит на меня, и её руки неподвижно замерли на шее Фокса. – Хочешь стирать его штаны, лечить его кишечные инфекции, сосать его член?

– Потрясающе, – говорит Фокс, поднимаясь со скамейки. – Брачные фантазии сменились мрачными. С головокружительной скоростью.

– Что я хочу спросить, Эмми, – продолжает Рози, – ты любишь самого Лукаса? Или только его образ?

По окну в комнате Луизы стекают капли. Я задвигаю шторы. Поворачиваюсь и вижу, что она смотрит на меня, и её лицо в свете розовой прикроватной лампы кажется янтарным.

– Паршиво там снаружи, – говорю я. Она прикрывает тонкие, как бумага, веки.

– Ну, не знаю. Я люблю дождь.

– Правда? Я встречала немного людей, любящих дождь.

Луиза тихо кивает, подтягивает одеяло к груди так, что оно оказывается точно под подмышками.

– Мне кажется, в дождь чувствуешь себя живой. Он как напоминание о том, что мир больше, чем ты. Вот почему я особенно люблю грозы.

Я пожимаю плечами, строю гримасу.

– Что ж, и тут мы с вами не сойдёмся во мнениях, Луиза.

Она сонно хихикает. Всё больше и больше времени она проводит в постели, но хотя бы пару часов до девяти, когда ей приходит пора ложиться спать, старается побыть за пределами спальни. Иногда мне хочется, чтобы она не была так непреклонна к докторам, и я могла бы вызвать специалиста, чтобы он её осмотрел, но она каждый раз заявляет, что все необходимые лекарства у неё и так есть. Это просто природа, повторяет она.

– Ну, мне пора спать.

Я вынуждена признать, что, помогая ей ложиться и вставать, я странным образом успокаиваюсь. Мы обе хотели бы, чтобы всё было иначе, чтобы у Луизы ничего не болело и она могла спокойно лечь в постель, устроиться поудобнее, иногда побыть в зимнем саду, среди своих книг, безделушек и растений, – но раз уж всё вышло именно так, хорошо, что я рядом. Что я могу задвигать для неё шторы, отгораживая её от холодного мира, постилать её любимые простыни, всегда пахнущие фиалковым кондиционером для белья и её любимым маслом пачули. Мы пьём травяные чаи в фарфоровых чашках, купленных в брюссельском магазине в семидесятых, когда Луиза была молодой, и гибкой, и свободной. Мы вместе читаем книги и рассказы под шум дождя на заднем плане и ведём тихие и сонные разговоры, прежде чем она уснёт.

Я устраиваюсь, как обычно, на плетёном стуле у её кровати. Элиот притащил его с лестницы в зимнем саду за несколько недель до Рождества, чтобы мне было где сидеть и читать ей вслух.

– Какую книгу хотите?

Луиза медленно качает головой, закрывает и вновь открывает туманные, желтоватые глаза.

– Если можно, давайте сегодня без книг, – просит она мягко.

– Хорошо.

– Расскажите мне что-нибудь.

– О чём? – я улыбаюсь.

– О себе. Расскажите мне о Эмми Блю.

Я наклоняюсь, чтобы взять две чашки чая, которые несколько минут назад поставила на прикроватную тумбочку.

– Думаю, вы и так всё обо мне знаете, Луиза. Мне тридцать лет. Я живу тут, с вами. Работаю в гостинице «Кларис». Вы ведь не хотите, чтобы я продолжала?

– Я имела в виду не это, – она берёт у меня чашку дрожащими руками. – Я имела в виду… ну, не знаю, – она поднимает глаза к потолку, будто, задумавшись, ищет ответ. – Счастье. Что для вас счастье, Эмми Блю?

– Ого, – говорю я, – какой глобальный вопрос.

– Разве?

Я пожимаю плечами, смотрю в чашку с зелёным мятным чаем.

– Думаю, когда я была моложе, несколько лет назад, я сказала бы – семья. Спокойная, счастливая семейная жизнь.

Луиза смотрит на меня, ничего не говорит.

– Ну, знаете, – продолжаю я, – дом, цветы на окнах, хорошие отношения с мамой, чтобы она приходила ко мне на обед. Может быть, дети. Кто-нибудь… – слова вдруг застревают у меня в горле, – кто-нибудь, кого бы я любила. Кто-нибудь, кто любил бы меня.

Луиза тихо вздыхает.

– Так значит, вы думаете, что счастье – это любовь?

Жар поднимается по моей шее, и я смеюсь, нервно и от этого слишком громко.

– Я… я не знаю. Да. Да, наверное, так. Для меня – да. А для вас?

– Любовь? – задумчиво спрашивает Луиза.

– Да. Вы были когда-нибудь влюблены?

– Я? – какое-то время Луиза колеблется, её губы вытягиваются в тонкую линию. Потом она качает головой. – Нет. Нет, не была, – и, прежде чем я успею спросить что-нибудь ещё, продолжает: – Так, значит, хороший домик с тремя комнатами, семья и кто-то, кто вас любит…

Я снова смеюсь, мои щёки горят.

– Да. Да, по-моему, идеально.

– Ага. И цветы на окнах? – Луиза медленно улыбается мне. – Понимаю, – она отпивает глоток чая.

– Думаете, я глупая? – спрашиваю я. – Хотите посоветовать мне засунуть голову в задницу и больше не говорить такой слащавой чепухи?

– Что вы, – она ставит чашку на колени. – Ничего подобного, Эмми. Глупой я бы вас никогда не назвала.

Я улыбаюсь.

– Ого, комплимент в стиле Луизы Датч, насколько я в них разбираюсь!

Луиза хихикает.

– Ищите лучше, найдёте и другие.

Дождь барабанит по окнам, и Луиза, передумав, просит меня прочесть ей одну главу исторического романа, который мы недавно начали, и когда я дохожу до слова «член», она вздрагивает и говорит: «Ужас какой», отчего я едва не давлюсь чаем.

Уже почти десять, когда я поднимаюсь и выключаю свет.

– Знаете, почему я люблю грозы? – спрашивает она, когда мои пальцы тянутся к выключателю. – Они немного напоминают, что хозяева здесь не мы, а мать-природа. И если мир совсем не похож на тот, какой мы хотели бы видеть, достаточно лишь посмотреть в окно, как вспышки озаряют небо, вдохнуть запах дождя и ощутить себя в безопасности комнаты. Что ещё нужно?

Том подходит ко мне, как, наверное, зоозащитники подбираются к взволнованному животному. Осторожно, чуть нервно. Почти так же, как ассистент фармацевта разговаривал с Луизой на прошлой неделе, когда я на инвалидной коляске отвезла её в аптеку. Достаточно вежливо, но с ощутимой жалостью, и, когда мы возвращались домой, я подумала: «Неудивительно, что Луиза так редко выходит из дома».