– Сгорели и маманя, и братишка, это правда! Царствонебесное, – Фимка привычно обмахнулась крестом. – Но поп из Благовещенскогособора дал нам на поправление хорошие деньги, дай ему Бог здоровья.

– Поп из Благовещенского собора? – не поверил ушам ИванВасильевич. – Какой еще поп? Сильвестр, что ли?

– Надо быть, он, – кивнула Фимка и вдруг, болезненносморщившись, бесцеремонно задрала подол и почесала между ног: – Жеребец ты,батюшка, ну чисто жеребец: порвал-нито бабу!

И тоненько, испуганно запищала, когда Иван вскочил на ноги ибешено уставился на нее:

– Ну чего ты, чего, милочек? Не гневайся, коли что не такляпнула…

Он смотрел сверху вниз и стискивал зубы до скрипа, пытаясьунять подкатившую к горлу тошноту. Отвращение к себе сделалось непереносимым.Да не лишил ли его Господь разума, что попустил сношаться в грязи и тлене сэтой тварью, пособницей убийц его дяди, его родни?! И она совратила его своейплотью, она заставила его изменить жене! Как серпом по сердцу, ударило по глазамвидение: бледное, почти неживое лицо Анастасии, утонувшее в подушках, еепальцы, истончившиеся до того, что перстни скатываются.

Он чуть не завыл от раскаяния и горя.

Сгреб бабу за волосы горстью, потянул с земли, вынуждаявстать. Глаза у нее были стеклянные от боли, в точности как бабкины бусины:

– Помило… милосерд… больно, пусти!

Видно было, что она сейчас завизжит нечеловеческим голосом.Иван Васильевич запечатал ей рот ладонью, другой перехватил горло, прижал кстене погреба и держал так, все крепче сдавливая руку, пока Фимка не пересталадергаться и царапать стену скрюченными пальцами, а в ладонь ему не вывалился ееязык. Отпустил – она ссунулась кулем под стенку, запрокинула голову. Желтыемутные глаза закатились под веки.

Брезгливо передернувшись, Иван Васильевич отеробслюнявленную руку о край Фимкиного сарафана и, схватившись за какое-тобревно, легко выбрался из погреба.

Оглянулся – вроде никто не смотрит в его сторону, людизаняты делом.

Делом! А он тут…

– Господи, прости меня. Прости, Господи!

Понесся, перепрыгивая через торчащие бревна, прочь отразвалин, крича:

– Коня мне! Коня, живо!

Переполошенные слуги, стражники бежали со всех сторон –оказывается, царя успели потерять. Ничего не понимали, что вдруг с ним сталось,но не осмелились спрашивать – послушно подвели коня и только крестились вслед,когда государь наметом погнал из Москвы: да что за муха его укусила?!

* * *

– … Когда же пришло время князю Петру и княгине Февронииблагочестиво преставиться, умолили они Бога, чтобы в один и тот же час призвалих к себе. И порешили, что будут похоронены оба в одной могиле. Повелеливырубить им в едином камне два гроба, чтобы одну только преграду иметь междусобою…

Голос Юлиании звучал чуть слышно, словно дуновение свежеговетерка. Анастасия блаженно закрыла глаза. Муж встревоженно стиснул ее пальцы,и она ответила едва ощутимым успокаивающим пожатием.

О Боже, как она была сейчас счастлива и спокойна!Государь-Иванушка только что прискакал из Москвы и, даже не смыв с себя грязь икопоть, кинулся в опочивальню жены, припал к ней и покрыл ее лицо такимипоцелуями, от которых все сердце, все существо ее встрепенулось и ожило.Горячечный шепот его был похож на бред, а слов, исполненных такой любви,Анастасия, пожалуй, не слышала от него и в самое их золотое, молодое время. Онговорил, что все эти годы она одна владела его душой и телом, ей и только ейсреди ныне живущих он был и останется верен на веки вечные. Анастасия упиваласьего клятвами, как упивается умирающий от жажды свежей, прохладной водой. А ведькак темно, как тяжко было на сердце совсем недавно, незадолго до его приезда!Могила, та самая, которая скоро примет ее, жадно разверзла зев свой, дышаласмрадом, и тьмой, и почему-то гарью, словно погреб сгоревшего дома. А теперьчудилось, что миг тьмы на пути к свету будет краток, словно один-единственныйвздох. Оттуда, из легких облак, взглянет она на милых сердцу – на детей, налюбимого и верного мужа…

– Однажды преподобная и блаженная Феврония, нареченная воиночестве Ефросиния, для пречистого храма соборной церкви вышивала воздухи,[26]на которых сияют лики святых. Преподобный же и пречистый князь Петр, нареченныйДавид, прислал к ней, глаголя: «О сестра Ефросиния! Дух мой уже отходит оттела, но жду тебя, ибо решили мы вместе покинуть мир сей». Она же отвечала:«Подожди, господин, пока дошью воздухи во святую церковь». Он вновь послал к ней,глаголя: «Уже сил моих больше нет ждать». Феврония же отвечала: «Подожди ещенемного, господин мой: воздухи не дошиты». И в третий раз явились посланные откнязя Петра: «Прощай, умираю, не дождусь тебя, княгиня моя!» Тогда Февронияотложила недошитые воздухи, где сияло уже лицо святого, а ризы его были еще неокончены, воткнула иглу в ткань и нить на нее навертела, чтоб не распустилосьвышиванье. И пошла она к блаженному Петру, который ожидал ее, сдерживая свойпоследний вздох. И, помолившись, отдали они свои чистые и святые души в рукиБожии…

Легкий шум заставил Юлианию прерваться и поднять глаза откниги. Государь Иван Васильевич опускался на колени возле постели жены.Анастасия, чудилось, спала… но это был последний сон.

* * *

Когда хоронили царицу, возле Девичьего Вознесенскогомонастыря яблоку негде было упасть. Не только двор, но и вся Москва провожалаее к месту последнего успокоения. Все плакали, и всех неутешнее нищие,называвшие Анастасию доброй матерью. Им раздавали милостыню на поминовениеусопшей, но никто не брал, ибо горька была им отрада в этот день печали.

Государь шел за гробом и, казалось, сам был близок к смерти.Его не вели, а тащили под руки. Он стенал и рвался в ту же могилу; один толькомитрополит осмелился напомнить царю о христианском смирении. Порою он снадеждой начинал озираться, словно среди сонма этих печальных лиц надеялсянайти кого-то, кто помог бы ему избыть горе. Не узнавая, смотрел на брата, накнязя Старицкого, на какого-то зеленоглазого иноземца в черных одеждах, которыйпробился близко-близко к гробу царицы и с ужасом вглядывался в ее лицо, накоторое смерть уже наложила свои тени…

Перед тем, как закрыли крышку гроба, Иван Васильевич вдругбросился вперед с криком:

– Куда ты от меня? Как обойму тебя отныне?

Его унесли почти беспамятного, а государыню, под звукирыданий и песнопений, опустили в могилу.