Ивану опалило бороду с одного краю, но он только засмеялся,глуша ладонью летучий пламень. Казалось, сбросил с плеч лет десять. Тяготыпоследнего времени, тревога о судьбе войска, страны, жены, которые давили его кземле и добавили седины на виски, казались сейчас чем-то несущественным. «Еслибы так было всегда!» – подумал он, глядя на игру огня хмельными глазами иприхлебывая ледяной квас из кружки, которую ему поднесла молодая, чумазая отгари баба, храбро пробравшаяся меж тлеющих бревен и задравшая подол до колен,чтоб не опалиться.

Он пил и невольно косился на эти белые, перепачканные пепломноги, сунутые в какие-то чуни, со спустившимися на них вязаными чулками. Бабаперехватила его взгляд, усмехнулась и уронила подол сарафана.

– Чего уставился? – спросила, играя глазами.

Глаза у нее были желтые-желтые, прозрачные, словно камень,зовомый англичанами эмбер, эллинами – электрон, поляками – бурштын, турками –кехрибар. Ожерелье из такого камня, помнил Иван, было вывезено его бабкой АннойГлинской из Ливонии. Там сей камень называли янтарь.

– Так, смотрю, – улыбнулся он в ответ, удивляясь своемуощущению: чудилось, уже видел эту зрелую бабенку прежде. Но когда?

– Что, хороша? – повела она плечами.

– Хороша! – охотно согласился Иван Васильевич. – Толькобольно чумазая.

– Да ты что? Где? – спохватилась молодка. Провела ладонью пощеке и перемазалась еще больше. Странно – это ее ничуть не испортило. ИванВасильевич так и закатился.

– Да ты и сам хорош! – вдруг захохотала она в ответ. –Полбороды тебе огонь съел. Ну, молодец, ну, красавец… Твоя женка с тобой небосьтеперь целоваться не станет. Скажет: да пошел ты от меня, черт жареный,этак-то, безбородыми, одни ливонцы поганые ходят.

– А ты стала бы? – спросил он озорно.

– Чего? – не поняла бабенка. Хотя нет, она прекрасно всепоняла… это Иван Васильевич увидел по глазам ее, зрачки которых вдругвозбужденно расширились. Она играла с ним, эта молоденькая, взопревшая самочка,играла, волнуясь от собственной смелости – и волнуя его.

– Стала бы со мной целоваться? – поддержал он игру, сизумлением ощущая, как вздыбилась вдруг вся его мужская суть. Уже чуть ли неполгода они с Анастасией жили, как брат с сестрой, но все в нем было подавленожалостью к ней и страхом за нее, а сейчас словно бы свалились незримые путыверности, и перебродившее, неизлитое, застоявшееся семя ударило враз и вголову, и в сердце.

– Да ты небось староват для меня! – Она передернула плечами…ох, как заиграли под тонкой рубахою ее налитые груди! Подумалось: тронь еесейчас пальцем – брызнет сок. При взгляде на нее в голову враз приходили мыслио спелом яблочке и игреливой кобылице.

– Не староват, не староват, – пробормотал он, чувствуя, каксадится голос от душной похоти. – Небось так взнуздаю, что в голос взвоешь.

Бабенка облизнула губы, и при виде ее острого, влажногоязыка Иван Васильевич едва сам не взвыл от боли в жаждущих чреслах.

– Да где ж ты меня взнуздаешь? – Она повела глазами. – Народкругом!

За поволокой дыма и впрямь мелькали люди, слышались ихголоса.

Он оглянулся – и чуть не ахнул от радости, увидав ступеньки,ведущие в погреб. Дом горел и рухнул, обугленные бревна растащили, чтобыпобыстрее погасли, и теперь среди дымящихся руин отчетливо виднелась эта ямина– довольно глубокая, по плечи будет человеку, а бабе – и вовсе с головой.

Иван Васильевич отшвырнул багор и одним прыжком оказался вяме. Высунулся:

– Давай сюда!

Ожгло страхом – а ну как она пустится наутек? Но бабенка,воровато оглянувшись, проворно поставила кувшин на землю – и обрушилась сверхув его протянутые руки.

Волна запахов – женских, тайных, дурманящих – окатила сголовы до ног, и он окончательно лишился власти над собой. Впился губами в еежадный, умело приоткрытый рот, легко подхватил под тугие ягодицы. Она сготовностью обвила его спину ногами – и даже вскрикнула, когда он врезался внее со всем пылом. Прижал к стене, бился в нее, извергаясь и стеная от счастьяэтого долгожданного освобождения. Она комкала рубаху на его спине, молотилакулачками по плечам, тоненько выла в ухо – не то от боли, потому что он ее нещадил, не то от скороспелого удовольствия.

Наконец оба затихли. Обессиленный Иван Васильевич разжалруки – бабьи ноги скользнули по его спине, и она шмякнулась на землю, заводяглаза и тяжело дыша. Его тоже не держали ноги – опустился рядом. Здесь, наглубине, земля была прохладная. Блаженство!

Господи, прости, хорошо-то как! Грех, а до чего сладок! Вотбы уснуть сейчас на часок или хоть на минуточку…

– А ты меня не помнишь? – вкрадчивый шепот вторгся в уженаплывший сон, заставил вздрогнуть, встрепенуться и с недоумением оглядеться:кто тут еще зудит над ухом?

Иван Васильевич немало удивился, увидав рядом свою нечаяннуюполюбовницу. Почему-то был уверен, что она должна исчезнуть туда, откудавзялась. Нет, ну в самом деле, какая в ней теперь надобность? Однако же вот –сидит и стрекочет чего-то.

– Помнить? Тебя? Откуда бы мне тебя помнить?

– Да я ж Фимка, дьяка Шемурина дочка! Да ты что, забыл?! –Ее пухлая, нацелованная нижняя губка обиженно отвисла. – Ну вспомни же! Москвагорела, когда Глинская-княгиня волхвовала. Ты приехал из Воробьева, а народ:выдайте нам-де княгиню с детьми! Юрий Васильевич Глинский надумал в Успенскомсоборе прятаться, а его в клочки растерзали. Мы с батюшкой тогда были на него ина княгиню Анну первые доказчики. С этих пор и зажили толком…

Она хихикнула, а Иван Васильевич нахмурился, почуяв в еесловах что-то неладное.

– Ты о чем?

– Ну так ведь с того пожара все дела наши поправились.Тятька дом отстроил у Никитских ворот – хороший дом! Мне приданое такое дал,что за меня все парни с нашего конца смертным боем друг с дружкой бились. Потомвысватал один… – Она повесила было нос, но тут же повеселела: – Его вчерагорящим бревном придавило. Повез, дурак, кубышку спасать, да так и сгорелвместе с кубышкой. И дом наш дотла сгорел. И тятькин дом тоже. – Фимка небрежноперекрестилась и вдруг зашлась хохотом: – Вот же чудно, а! С пожара богатствонаше пошло – в пожар оно и ушло!

– Прах ты есть и во прах обратишься, – рассудил ИванВасильевич и вкрадчиво спросил: – Что-то я не пойму, с чего ж вы разбогателитогда? Теперь припоминаю: отец твой кулаками себя в грудь бил, жена, мол,сгорела, сын, дом и все добро…