Первую царицу, Анастасию Романовну Захарьину.

Что вижу я? Объяли меня волны смерти и потоки беззаконияустрашили меня, цепи ада облекли меня и сети смерти опутали меня!

Тоскливый, исполненный слез голос надрывал слух.

– Тише, тише, батюшка! Лег, ну и лежи, и спи!

Это уже был другой голос. Чья-то бледная рожа нависла надИваном Васильевичем. Он испуганно отшатнулся:

– Кто тут?!

– Да я, Федор. Поспи, родимый. Закрой глазки-то.

Иван Васильевич вслушался. Тот, мучительный, жалующийсяголос утих. В больную голову с трудом пробилась мысль, что это был его голос,он сам пенял на свои страдания и одиночество кому-то неведомому, и вот гляньте– образовалась рядом душа живая: Федька, сын Алексея Даниловича Басманова, – ссиними подглазьями, с выражением беспокойства на красивом изнуренном лице.

– Федька? Ты один тут?

– Оди-ин, – Басманов широко, словно молодое, усталоеживотное, зевнул. – Прочие вповалку спят.

Иван Васильевич с усилием приподнял тяжелую голову. В глазахвсе плыло, но он обнаружил себя в просторной опочивальне – своей собственной. Удвери на полу скорчилась чья-то могучая фигура. Даже в полутьме ударилопламенем по глазам.

– Огонь, огонь! – Иван Васильевич испуганно заслонилсяладонями. – Голова у человека горит!

Федор меленько, по-бабьи рассмеялся:

– Полноте, батюшка. Это Малюта Бельский, он отродясь рыжий,яко пламень. А поджары все погашены, пожары все потушены. Спи, спи. И яприкорну.

Он приподнялся с ложа, на краешке которого сидел, но ИванВасильевич испуганно схватил парня за руку:

– Не уходи. Страшно мне. Ляг тут, подле. Не уходи.

– Воля твоя.

Федька покорно вытянулся рядом. От него хорошо пахло молодымтелом, еще чем-то пряным, тревожащим ноздри. Ладонь Федора легла на грудь царя,мягко поглаживала, пробралась под сбившуюся рубаху.

– Велишь раздеться? – коснулся уха Федькин шепоток.

– Озябнешь небось, – рассеянно ответил царь, недоумевая, чтоделает Федькина рука у него на груди. От медленных движений сделалось щекотно.Иван Васильевич вздрогнул.

– Ништо! – шепнул Федька, и уху стало влажно от его губ. –Вчера небось не замерз.

– Вчера?

Иван Васильевич напрягся. Невозможно осознать, что душнаяполутьма, сгустившаяся вокруг, могла быть разделена на такие привычные слова:вчера, сегодня, завтра. Постепенно он вспоминал, что было еще третьеводни икакие-то времена раньше. Отчетливо всплыла картина гроба, плывшего над рыдающейтолпой. А потом – провал.

«Сокровище жизни моей, жизнь моя бесценная, солнце мое ясноезакатилось… Силы мои ослабели, раны душевные и телесные неисчислимы, и нет уменя никого, кто исцелил, пожалел и утешил бы…»

Сколько же дней прошло после похорон Анастасии? И что онделал эти дни? Неужто все время пил?

– Давно я тут?

– Уже неделя будет.

– Неделя?! А где все? Люди где? Бояре?

– Да ты их поразогнал, неужто забыл? – тихонько усмехнулсяФедор. – Как начали они нас с тобой срамить, ты и размел всех по закоулочкам.Разбрелись по домам. Один Висковатый сидит в приемной как пришитый, все нудит:дело, мол, до тебя неотложное.

– Дело? – При этом слове что-то шевельнулось в душе, ожило.Дело надо делать, дело есть дело! – Ну так покличь, если неотложное.

– Да плюнь ты на него, сокол! Я ведь тут…

Вкрадчивый Федькин шепоток так и вился над лицом, и вследующее мгновение царь ощутил на своих губах прикосновение молодых, бритыхгуб Басманова. Язык его вползал в рот, а руки…

Иван Васильевич привскочил на постели, столкнул Федьку спостели, как надоевшую кошку. Тот шлепнулся, обиженно взвыв. Царь ошалеловглядывался в полутьму, ничего еще толком не понимая.

– Неужто не угоден стал? – ныл юный Басманов, ворочаясь наполу и потирая зад. – То раком ночь за ночью ставил, Феденькой звал, а теперь –прочь, Федька? Эк ты переменчив, государь-Иванушка!

Эти слова, которые так часто говаривала Анастасия, вдругударили по сердцу такой болью, что царь застонал в голос.

Всполошенно подхватился спавший у порога рыжий человек,навис над ложем, пяля ясные, словно бы бессонные глаза:

– Государь! Чего тут? Измена?

– Прочь его, прочь… – бормотал Иван Васильевич, слабеющейрукой отстраняя ставший ненавистным Федькин запах. – И ты прочь… за дверь все!Не входить!

Рыжий безропотно отступил к дверям, волоча за собойвозмущенного Федора. Тот всего-то и мог, что махать руками, как подбитая птицакрыльями: силища в рыжем оказалась неимоверная. Кончилось тем, что он пинкомвышвырнул Басманова из опочивальни и обернулся с порога:

– А, плюнь, государь! – Густой голос его гудел успокаивающе.– Оскоромился, опоганился – ну и хрен с ним! Всякое бывает, тем паче с горя,тем паче по пьянке. Федька – он ведь липнет, как банный лист, кого хошь в грехвведет, куда до него блудне гулящей! С ним кто только не пакостился. Ишь, волювзял! Только вели – я у него, содомника поганого, все, что меж ног болтается,вырву да в окошко выкину. Ему это все равно без надобности!

– Не надо, брось. – Иван Васильевич съежился на постели,потянул на голову одеяло. – Гони его в три шеи! А ко мне никого, никого, покане велю. Понял? Ну, пошел вон. Погоди! Как бишь тебя?

– Гришка Скуратов-Бельский. Только меня все Малютою кличут.Последыш я в семье…

Последыш Малюта был поперек себя шире: росту саженного и вплечах косая сажень.[27] Иван Васильевич слабо улыбнулся в подушку: этотбогатырь уж точно никого к нему больше не пропустит! Ни осудителей бояр, нипоганого содомника Федьку, ни зануду Висковатого… чего он там высиживает вприемной? Чего ему надо? Какую еще боль хочет причинить?