– Конечно… – Отец задумался. – Вряд ли… как ее зовут, я забыл…

– Бриджет.

– Бриджет. Ей, подозреваю, немножко поздновато.

Поскольку Бриджет было пятьдесят два, это прозвучало почти как комплимент.

– Полагаю, да, – кивнул я. – Но это не обязательно означает… – Теперь была моя очередь умолкнуть, не договорив.

Отец заметно просиял, что меня, признаюсь, раздосадовало. Я всегда знал, что Бриджет не в его вкусе, хотя и старался об этом не думать. Но он был с ней неизменно вежлив, и сейчас она уже питала к нему вполне добрые чувства. Оказывается, втайне он все время лелеял надежду, что Бриджет рано или поздно уйдет из моей жизни, и это мне показалось неправильным.

– Ага, ясно. Ну, ты темная лошадка. – Отец налил себе из серебряного кофейника еще остывшей коричневой жидкости, похожей на кофе, которой нам приходилось довольствоваться. – Я ее знаю?

– У меня больше никого нет, – резко покачал я головой.

– А что так?

Я оказался не готов ни к такому вопросу, ни к непривычно теплому тону.

– Что ты имеешь в виду?

– У тебя сегодня необычное настроение, с тех пор как ты приехал.

Его замечание явно относилось не только к моим отношениям с мисс Фицджеральд. Слова отца застали меня врасплох, потому что обычно он был не склонен копаться в эмоциях, ни в своих, ни в чужих. Когда мы были молодыми, как только разговор за обедом грозил принять интересный оборот, отец каждый раз обрывал его сакраментальным английским заклинанием: «Давайте не будем углубляться в психологию». Не хочу сказать, что он не признавал важность внутренней жизни людей. Просто не понимал, какое она имеет отношение к нему. Сплетни навевали на него скуку. Он плохо помнил события и личностей, чтобы наслаждаться смыслом историй, и часто сердился, если его пытались заинтриговать каким-то местным скандалом.

Такое отношение удручало мою мать. Она оказалась лишена возможности обсуждать частные дела и вероятные поступки общих знакомых, отчего разговоры моих родителей неизбежно становились пресными. «Какое нам до этого дело?» – твердил отец, а мать кивала и соглашалась. Говорила, да, конечно, как он прав, и замолкала. Когда я вырос, я вставал на ее сторону, цитировал Александра Поупа: «На самого себя направь ты взгляд»[42] и прочее. Но отцу по-прежнему казалось неловким и мелочным погружаться в мутные воды чужих историй, и мать перестала пытаться его изменить, оставив эти темы для разговоров с друзьями и детьми. В том нет ничего плохого, но я благодарен судьбе, что последние годы родителей пришлись на эру телевидения, иначе вечера им пришлось бы проводить в молчании.

Но теперь отец сидел передо мной, выказывал интерес к моему настроению и просил его объяснить. Событие было столь редким, что я не мог терять время.

– У меня есть чувство, что я должен изменить свою жизнь.

– Что ты хочешь этим сказать? Избавиться от Бриджет? Перестать писать? Продать квартиру? Или что?

– Да, – ответил я. Мы молча смотрели друг на друга. Я подумал и добавил: – Перестать писать, пожалуй, не хочу.

– С чего это все началось?

Я рассказал ему о просьбе Дэмиана и о том, как продвигаются мои поиски. Отец задумался.

– Дэмиан мне в те времена нравился, пока вы не поссорились. – Отец выдержал паузу, но мне нечего было добавить. – Я удивлен, что он оставил след в жизни такого количества людей.

– Как ни странно мне защищать его после всего, что он мне сделал, но Дэмиан единственный из всей нашей банды пробился и стал самым преуспевающим человеком своего поколения.

– Да, ты прав. Конечно это так. Я не подумал, – торопливо оправдывался отец, словно его справедливо поправили. – Так что произошло?

– Я сам точно не понимаю, но, похоже, меня угнетает необходимость сравнивать то, на что мы все надеялись, когда были молоды, с тем, что на самом деле произошло.

– Как говорила твоя бабушка, сравнения отвратительны, – кивнул отец.

– А также бесполезны, но мы все равно их проводим. – Почему-то мне казалось важным, чтобы отец меня понял. – Еще кое-что. Я не понимаю, чем мы все занимаемся. Дэмиан своего добился, а все остальные – нет.

– Не каждому быть всемирно известным миллиардером.

– И даже стремиться к этому не стоит, но каждый должен чувствовать, что делает нечто стоящее и по большому счету его жизнь имеет какое-то значение. Вопрос в том, а что делаю я? Чего достиг?

Но отец не умел воспринимать подобные разговоры всерьез.

– Тебе не кажется, что люди задают себе эти вопросы с тех пор, как Чосер впервые заточил карандаш?

– Думаю, бывали времена, когда большинство людей чувствовали, что принадлежат к живой культуре, составляют единое целое с чем-то большим и значимым. «Я римский гражданин», «Боже, храни Америку», «Человек, родившийся англичанином, вытащил в жизненной лотерее счастливый билет». И тому подобное. Люди ощущали, что их цивилизация имеет ценность и им повезло к ней принадлежать. Сорок лет назад в нечто подобное верил и я.

– Сорок лет назад ты был молод, – улыбнулся отец. Его явно не тронули мои душевные искания. – Так чего ты хочешь? Продать квартиру? Если да, то этим и надо заняться.

Теперь я уже мог уходить: по правде, приехал я к отцу именно за этим разрешением. Его скорый и искренний отклик на мои сетования застал меня врасплох. Я предполагал, что добиваться его согласия придется гораздо дольше. Такой его ответ был весьма великодушен, более великодушен, чем может на первый взгляд показаться стороннему наблюдателю. Настояла в свое время, чтобы лондонскую квартиру отдали мне, моя мать, сократив тем самым их капитал на солидную долю. Отец противился некоторое время, понимая, что пострадает их образ жизни – и он действительно пострадал, – но в конце концов уступил ее просьбам. И вот теперь я пришел с заявлением, что хочу выйти из игры, забрать деньги и смыться, а отец ясно дает понять, что ничуть не против. Несколько месяцев спустя я выяснил: отец оказался болен намного серьезнее, чем говорил, смерть была уже не за горами, и он, возможно, просто хотел к концу жизни быть со мной в согласии, но от этого его доброта трогает меня еще больше.

– Ты не представляешь, как я тебе благодарен! – сказал я.

– Ерунда, ерунда, – отмахнулся он. – Может, еще по кофейку?

Его подсознательное желание снизить пафос момента, напротив, придавало разговору пронзительность. Как многие люди его склада, отец отличался полной неспособностью выражать любовь, которая им двигала. Он всегда был слишком англичанин, чтобы выставлять свои чувства напоказ. Даже когда мы были маленькими, он избегал целовать нас на ночь и явно возликовал, когда мы стали подростками и этот обычай сошел на нет. Но все равно в его словах в этот момент чувствовалась невысказанная теплота, так что даже сейчас, несколько месяцев спустя, при воспоминании о них мои глаза наполняются слезами.