Мы, Бриджет и я, приехали на выходные в Йоркшир к одному весьма утомительному архитектору и его совершенно очаровательной жене и остановились у них в доме, купленном несколько лет назад. Дом был старый, исторический, великий дом, можно сказать, и кому это не знать, как архитектору! Звали хозяина Таркин Монтегю. Вряд ли такое имя можно получить в крестильной купели, и к тому же я никак не находил связи между Таркином и герцогским домом в Манчестере, хотя сам Таркин любил на нее намекать. Он появился у меня на горизонте как муж прекрасной писательницы Дженнифер Бонд, с которой мы публиковались у одного и того же издателя. Однажды летом за несколько лет до того нас двоих отправили в творческую поездку, в процессе чего и возникла наша дружба. В то время я не знал, откуда у Таркина появились деньги, – ни с каким исключительно живописным зданием его имя не ассоциировалось, но жил он так, что позавидовал бы Ванбру[43], и за несколько лет до нашего визита приобрел неподалеку от Тирска великолепное полуразрушенное строение под названием Молтон-Тауэрс.

Смесь эпохи Георга IV и готики, Молтон, оставленный его обитателями после войны, прошел печальный путь, уготованный подобным зданиям в те годы. Сперва он стал школой, потом профессиональным колледжем, затем домом престарелых, а в какой-то момент в нем размещался пансион для девочек, специализирующийся на новой французской кухне с пониженной калорийностью. И наконец в середине 1990-х он достиг определенной известности, хотя и своеобразной, в качестве «всемирного центра» какой-то новейшей разновидности трансцендентальной медитации, которая привлекала членов одной модной тогда подростковой музыкальной группы. Этой последней инкарнацией здания руководил сомнительный тип, заявлявший, что пользуется уважением и поддержкой, если я правильно помню, далай-ламы, но могу ошибаться. Так или иначе, в один прекрасный день какая-то воскресная бульварная газетенка сообщила, что на самом деле он не философ высшего уровня постижения, как наверняка полагали его усердные ученики, а опытный мошенник из Пиннера, имеющий приводы в полицию за кражи в магазине, угон машин и страховые аферы. Его разоблачение привело к массовому исходу практикующих, вслед за которыми исчез и их бездуховный духовный лидер. Следующие восемь лет только ветер свистел в пыльных галереях, в комнатах слуг на чердаке и в бывших гостиных разрушающегося здания, пока вдруг не явился нежданный спаситель в лице Таркина. Убежден, что с точки зрения дома он сделал благое дело. Но так ли благотворно сказалось оно на жизни Дженнифер, вопрос спорный.

Неизменное стремление наших преуспевающих сограждан воспроизводить жизненный уклад и обычаи аристократии XIX века должно немало раздражать наших лейбористских лидеров. Они будут это отрицать, как отрицают множество прочих проявлений человеческой природы, но я убежден: такое явление существует. И жизнь, которой эти честолюбцы решают подражать, относится к весьма специфическому периоду. Не для них повседневная жизнь благородного богатея XVIII века: тот спал полусидя, завтракал в полдень горячим шоколадом, после отправлялся на верховую прогулку, не наряжался на охоту или в свет, обедал в пять часов дня, выпивал за ночь три-четыре графинчика портвейна и часто в путешествиях делил постель со своим слугой, а жена в это время располагалась у служанки. Такая модель для современного миллионера не привлекательна. Не станут они подражать и более брутальным обычаям франта XVI века, от чьих представлений о личной гигиене и привычек запросто упадет в обморок даже крепкий мужчина. Нет, их образец для подражания возник в конце Викторианской эпохи, умевшей виртуозно соединять общественное положение с удобством жизни, где царственность и почтительность в сочетании с теплыми спальнями без сквозняков, где пышность и толстые ковры и шторы на подкладке, где пища горячая, а еще есть лакеи, чтобы ее подать.

К сожалению, подобная жизнь требует бóльших средств, чем представляют себе многие современные подражатели. Они прикидывают расходы и, когда оказывается, что им хватит денег отремонтировать дом, привести в порядок сад, нанять приличного человека прислуживать за столом, приступают к делу. Увы, существование этих дворцов изначально основывается на доходах от многих акров сдающейся в аренду земли. Это только витрина для огромных состояний, приобретенных торговлей и производством. Обществу, может быть, и незаметно, но там, как в кротовой норе, все время идет невидимая работа. Потому что эти дома едят деньги. Пожирают, как пожирали детей и все добро на своем пути буйствующие великаны братьев Гримм.

Когда эти дворцы покупают очень богатые, по-настоящему богатые люди, я убежден, что новым хозяевам в них живется превосходно, и даже если они редко заезжают туда надолго, все равно этим зданиям их появление идет во благо. Беда, когда дворцы приобретают недостаточно состоятельные покупатели, которым кажется, что они справятся. С этими, как правило, все идет по накатанной схеме. Сперва они наживают состояние. В ознаменование своего нового положения покупают замок. Восстанавливают его и как безумные лет восемь-десять принимают гостей, а потом продают, измученные собственной нищетой и тщетными усилиями остаться на плаву. А тем временем семьи, чьи состояния не подвергались разорению, чьи дома и притязания зиждутся на прочном фундаменте, с сожалением улыбаясь, встречают следующих кандидатов. Таркин Монтегю на тот момент продержался уже шесть лет.

Вспоминая его сейчас, после того как я долгое время его не видел, я испытываю больше симпатии, чем тогда. Вернее, я чувствую симпатию, которой не было вовсе. В то время, когда мы у него останавливались, Таркин явно тревожился, что его авантюра по приобретению дворянства рухнет, но не в его характере было признавать или обсуждать собственные страхи. Он расценил бы это как слабость и потерю контроля над происходящим. На самом деле главной его проблемой была полная неспособность при любых обстоятельствах ослаблять контроль. Я бы даже сказал, Таркин был самый бдительный по натуре человек, которого я встречал. От этого он не только не мог принимать гостей или ездить в гости, но и постоянно испытывал одиночество и отчаяние, так как никому, и в первую очередь собственной жене, не признавался, что ситуация выскальзывает у него из рук. Я знал его как человека сложного и довольно тяжелого по характеру. За разговором, не вращающимся вокруг него самого, Таркину было трудно следить и еще труднее в нем участвовать. Но я едва ли понимал масштабы его помешательства, пока мы, усталые от долгой дороги, не приехали в его дом в летнюю пятницу, когда наступало время чаепития. Мы обычные люди. Все, что нам было нужно, – это чтобы нам показали нашу комнату, дали возможность принять горячую ванну и восстановить силы, а потом, как образцовым гостям, спуститься посвежевшими, переодетыми и готовыми обедать или разговаривать, что бы ни предложили нам хозяева.

Этого не произошло. Сперва нам пришлось сесть и выслушать историю дома, а потом, когда Дженнифер предположила, что мы будем больше расположены воспринимать этот урок после того, как отдохнем, Таркин ответил, что еще не счел нас готовыми увидеть комнаты, которые он приготовил. Естественно, моим непреодолимым порывом в этот момент было отправить его к черту и немедленно уехать обратно в Лондон. Но, глядя на усталое и тревожное лицо Дженнифер, я подумал, что к подобному решению прибегал уже не один гость, и поэтому, к своему неудовольствию и к облегчению Бриджет, я позволил проводить себя в библиотеку и, как пай-мальчик, выслушал лекцию.