рынка труда, личная свобода (хотя не обязательно связанная с предоставлением гражданских и политических прав) и прямая экономическая зависимость от требований рынка – это четыре аспекта одного и того же процесса.

Капиталисты, в свою очередь, – поскольку непосредственные производители больше не принуждаются внеэкономическими средствами к тому, чтобы передавать часть прибавочного продукта сеньору, работать на него или брать у него в долг, ведь рабочие обладают политической свободой, – также оказываются зависимыми в своем воспроизводстве от рынка. Отношение капитала ведет к цепочке взаимосвязанных изменений. Развертывание капитала ради рыночного производства предполагает конкуренцию между капиталистами, управляемую «невидимой рукой» ценового механизма, который тяготеет к понижению цен на товары. Капиталистическое выживание (производство на «общественно необходимом уровне», то есть максимизация отношения цены и издержек) и расширенное воспроизводство (рост дополнительного дохода/накопление капитала) на рынке требуют расширения ассортимента товаров (специализация), усиления разделения труда и появления демпинговой конкуренции, которая в свою очередь требует снижения производственных издержек. С этой точки зрения максимизация прибыли является не естественной субъективной характеристикой вечного homo oeconomicus, а объективным результатом особых общественных отношений, опосредованных частной собственностью. Снижение издержек принимает форму либо снижения заработной платы – эта тенденция подкрепляется конкуренцией между рабочими за возможность продать свою рабочую силу на рынке – и, соответственно, интенсификацией труда, либо заменой наемного труда технологией. Технологическая рационализация, в свою очередь, требует постоянного конкурентного инвестирования в производство, стимулирующего технологические инновации. Теория технологического прогресса встроена, таким образом, в капиталистические производственные отношения. Эта тенденция к производственному инвестированию также стимулируется тем фактом, что непроизводителям больше не требуется обращать часть прибавочного продукта в средства насилия и демонстративное потребление, как это было при феодализме и абсолютизме. Перенос прибавочного продукта больше не предполагает прямого физического принуждения и сопрягающейся с ним надстройки частного и непроизводительного в экономическом смысле аппарата насилия. В то же время производительное инвестирование предполагает систематическую тенденцию увеличения трудовой производительности, достигаемого заменой «абсолютного прибавочного труда» «относительным прибавочным трудом» и, при прочих равных условиях, уменьшением цен на товары. В общем случае эти процессы приводят к экономическому развитию и росту, так что докапиталистические, неомальтузианские пределы роста населения снимаются. Это определение, разумеется не предполагает, что капитализм является экономической системой, устойчивой к кризисам или что политические стратегии не могут сдерживать или, наоборот, поддерживать это развитие. Однако оно предполагает, что капиталистический рынок качественно отличается от всех иных форм производства, распределения, обращения и потребления.

Эти взаимосвязанные процессы тяготеют к порождению экономического и демографического роста, технологического развития, специализации, диверсификации продуктов и территориальной экспансии рыночных отношений (но не ео ipso капиталистических отношений собственности). Главное: эта интерпретация капитализма требует исторического объяснения происхождения капиталистических производственных отношений. Поэтому развитие капитализма не стоит привязывать к географическому количественному расширению более или менее повсеместного рыночного обмена, основанного на колебаниях разделения труда. Его следует объяснить через региональную специфику трансформации общественных отношений собственности при переходе от феодализма/абсолютизма к капитализму[105]. Но поскольку, как мы показали во второй главе, феодальные общественные отношения собственности определяли правила воспроизводства и сеньоров, и крестьян, – правила, которые воспроизводили феодальную систему, а не уничтожали ее, – то вопрос об этой трансформации становится центральным для теории долгосрочного экономического и политического развития. Это также означает, что весь комплекс классовых конфликтов, социально-политических кризисов и революций определенно остается в поле действия данной теории. В общем, капитализм основывается на цепочке конститутивных противоречий (труд – капитал, капитал – капитал), которые, воспроизводясь при капитализме, наделяют всю систему беспрецедентной в историческом отношении, абсолютной уникальной долгосрочной динамикой. То, как эта система возникла исторически, а не то, как она функционирует уже после своего складывания, будет рассмотрено в восьмой главе.

Капитализм и нововременное государство

Из этой концепции капитализма также выводится теория нововременного государства [Sayer. 1985; Wood. 1991, 1995а; Brenner. 1993; Rosenberg 1994. R 123–158; Bromley. 1995, 1999]. Ведь если переход от докапиталистического к капиталистическому режиму собственности порождает сдвиг от режима политического извлечения прибавочного продукта (внеэкономического принуждения) к не принудительной в физическом отношении эксплуатации, значит мы выделили действующий принцип, обеспечивающий различение политического и экономического. Поскольку в капиталистических обществах власть правящего класса состоит в обладании средствами производства и контроле над ними, «государству» более не нужно напрямую вмешиваться в процесс производства и извлечения прибавочного продукта. Оно может ограничиться поддержанием режима собственности и законным принуждением к исполнению гражданских контрактов, заключаемых равными в политическом (хотя и не в экономическом) отношении гражданами. Нововременное государство институционализирует режим частной собственности в форме совокупности субъективных частных прав. Хотя эта базовая функция не исчерпывает, разумеется, исторической роли государства, она задает связь между капиталистическими отношениями собственности и отделением непринудительной «экономической экономики» от «политического государства», которое сохраняет за собой монополию на средства насилия. Государство и рынок становятся структурно независимыми, хотя и внутренне взаимосвязанными сферами[106].

Капиталистические отношения собственности являются, следовательно, условием возможности появления и одновременно видимости саморегулирующегося рынка, в котором анархия децентрализованных индивидуальных решений относительно производства, потребления и выделения ресурсов, в принципе, управляется ценовым механизмом. Деньги (капитал) замещают власть в качестве главного регулирующего механизма, основной формы интерсубъективности и координации действий индивидов. Это отделение в то же самое время оказывается непризнанной отправной точкой классической политической экономии как отдельной дисциплины. Сходным образом абстрактный буржуазный индивид в утилитаристской социальной философии и либеральной политической теории представляется теперь в качестве вымышленного индивида досоциального природного состояния, который заключает договор, чтобы максимизировать полезность и безопасность.

Эта теоретическая связь объясняет также необходимые, но отсутствующие предпосылки типологического определения нововременного государства, данного Максом Вебером. Вебер, в противоположность тому, что любят подчеркивать неореалисты, утверждал не только, что нововременное государство есть «то человеческое сообщество, которое внутри определенной области – “область” включается в признак! – претендует (с успехом) на монополию легитимного физического насилия» [Вебер. 1990. С. 645], но и что отделение должностных лиц от прежде частных средств управления является социальным условием нововременной – то есть беспристрастной, независимой, рациональной – бюрократии [Weber. 1968а]. Хотя Вебер утверждает, что в ситуации геополитического давления из-за этого отделения развивались конфликты между занятыми централизацией королями и приватизирующими власть наследственными чиновниками (правителями и их штатом) [Weber. 1968а. Р. 1086, 1103], более глубокие условия отхода государства от непосредственной экономической эксплуатации (откуп налогов и т. п.) нельзя понять, если ограничиваться лишь социальным господством и управлением или геополитическим соперничеством. Скорее деполитизация и деперсонализация экономического извлечения прибавочного продукта и концентрация политической власти в суверенном государстве были связаны с трансформацией общественных отношений собственности. Отделение «штата» от частных средств управления и эксплуатации стало обратной стороной товаризации труда. От реализуемой политическими средствами эксплуатации непосредственного производителя, которая требовала либо фрагментации политически-властных полномочий