Она медленно, осторожно пригубила вино, глядя на мужа снедоверием. Глаза сузились и посверкивали, на лбу пролегли озабоченныеморщинки.

– Сколько?

– Восемьдесят тысяч в первый год работы, плюс премии.Восемьдесят пять тысяч на следующий год, плюс премии.

Он небрежно выговаривал слова, разглядывая листики сельдереяв тарелке с лапшой.

– Восемьдесят тысяч, – как эхо повторила она.

– Восемьдесят тысяч, детка. Восемьдесят тысяч долларов вМемфисе, штат Теннесси, примерно то же самое, что сто двадцать в Нью-Йорке.

– Кому нужен Нью-Йорк?

– Плюс низкопроцентный заем для покупки дома. Это слово –заем – давно уже не звучало в их разговорах. Эбби, собственно, и припомнитьдаже не могла, когда они в последний раз говорили о собственном доме или очем-то подобном. Само собой разумелось, что они снимут какое-то жилье и, можетбыть, когда-нибудь, в необозримом будущем, когда они добьются положения и богатства,смогут подумать о такой серьезной веши, как заем.

Она поставила стакан на стол и сказала скучным голосом:

– Я не расслышала.

– Низкопроцентный заем. Фирма ссужает нас суммой,достаточной для покупки дома. Им очень важно, чтобы их сотрудники выгляделипроцветающими, поэтому процент будет невелик.

– Ты имеешь в виду дом? С лужайкой вокруг и зеленью?

– Именно. Я говорю не о баснословной квартире в Манхэттене,а о домике с тремя спальнями, в зеленом пригороде, с бетонной дорожкой игаражом на две машины, где будет стоять наш “БМВ”.

И вновь до ее сознания не сразу дошел смысл только чтосказанного.

– Какой “БМВ”? Чей?

– Наш, детка, наш “БМВ”. Фирма, так сказать, сдает нам его варенду, новый “БМВ” с ключами. Ну, нечто вроде аванса. А это стоит пяти тысяч вгод. И мы выбираем цвет, конечно. Я предпочел бы черный. Что скажешь?

– Никаких драндулетов, никаких объедков и никакого готовогоплатья, – мечтательно протянула она и медленно покачала головой.

Набив рот лапшой, Митч смотрел на нее и улыбался. Он-тознал, как давно она грезила о мебели, о хороших обоях, о бассейне перед домом.И о детишках: маленьких, темноглазых, с русыми головками.

– Будут еще и другие льготы.

– Не понимаю, Митч, почему они так щедры?

– Я их тоже спросил об этом. Они очень избирательны, оничертовски горды тем, что платят по максимуму. Они хотят иметь только лучшее ипоэтому не скупятся. Текучесть кадров у них равна нулю. А потом, я думаю,заманить профессионала в Мемфис действительно стоит дороже.

– Это и к дому будет ближе, – произнесла Эбби, не глядя намужа.

– У меня дома нет. Будет ближе к твоим родителям, и это менябеспокоит.

Она пропустила его слова мимо ушей, как и большую частьтого, что он говорил о ее семье.

– Ты будешь ближе к Рэю.

Он кивнул, впился зубами в сдобную булочку и представилсебе, как к ним впервые приедут ее родители: вылезают из старенького“кадиллака” и обмирают при виде особнячка в колониальном стиле с гаражом на двемашины. Они будут задыхаться от зависти и негодовать при мысли о том, чтобезродный муж их дочери в свои двадцать пять лет, только с университетскойскамьи – подумать только! – ив состоянии позволить себе все это. Будутрасточать лживые улыбки и комплименты, а потом тесть, мистер Сазерленд, невыдержит и спросит, во что обошелся дом, и в ответ Митч посоветует ему несовать свой нос в чужие дала, и старик совсем взбеленится. Через пару дней еепредки вернутся в Кентукки, и все в округе узнают, как блестяще идут дела у ихдочки и зятя в Мемфисе. Эбби, конечно, огорчится, что они никак не могутполадить, но плакать не станет. С самого начала они относились к нему как кпрокаженному. Он был настолько ниже их, что даже свадьбу собственной дочери онине удостоили своим присутствием.

– Ты была когда-нибудь в Мемфисе?

– Давно, еще маленькой девчонкой, на каком-то церковномпразднике. Помню только реку.

– Они приглашают нас приехать.

– Нас! Ты хочешь сказать, что и меня тоже?

– Да. На этом особенно настаивают.

– Когда?

– Через пару недель. Вылетим в четверг, чтобы провести тамвесь уик-энд.

– Мне нравится эта фирма.

Пятиэтажное здание было построено сто лет назад хлопковымторговцем и его сыновьями, после гражданской войны Севера и Юга, когда вМемфисе начала возрождаться деловая жизнь. Оно стояло в самом центреФронт-стрит, неподалеку от реки. Через него прошли миллионы тюков хлопка,закупленного в Миссисипи и Арканзасе для продажи по всему миру. Потом долгоевремя оно стояло опустевшим и заброшенным, после первой мировой войны фасад еговремя от времени подкрашивали – все-таки центр города, а в 1951 году егоприобрел в собственность энергичный юрист Энтони Бендини. Он отремонтировалздание и открыл в нем свою контору, а само здание переименовал в Бендини-билдинг.

Бендини пестовал дом, как нежная мать потакает причудамсвоего дитяти; год от года строение становилось все роскошнее. Стены былиупрочнены, двери и окна опечатывались, вооруженная охрана обеспечивалабезопасность сотрудников и имущества. Здание оборудовали лифтами, системойэлектронной сигнализации, кодовыми замками и телемониторингом. Появились сауны,раздевалки и комнаты для взвешивания; обедали компаньоны фирмы в специальнойстоловой на пятом этаже, откуда открывался прекрасный вид на реку.

За двадцать лет Бендини сделал свою фирму самой богатой и,безусловно, самой надежной в Мемфисе. Он был помешан на скрытности иконфиденциальности. Каждому новому сотруднику исподволь прививалось сознаниетого, что нет большего греха, чем распущенность языка. Конфиденциальным быловсе: оклады и дополнительные доходы, продвижение по службе и, превыше всего,клиентура. Разглашение информации – любой информации – о фирме, и об этомособенно предупреждали новичков, ставило под угрозу осуществление лелеемоймечты: партнерства. Каждый принятый сотрудник надеялся в конце концов статькомпаньоном фирмы. Поэтому за стены крепости на Фронт-стрит не выходило нислова. Жены не задавали вопросов или выслушивали ложь. От сотрудниковтребовалось напряженно работать, всегда сохранять выдержку и жить счастливо нате деньги, которые они за это получали. Все так и делали. Все без исключения.