Джонни, по крайней мере внешне, вовсе не соответствовалпредставлению о том, каким должен быть хороший учитель. Он слонялся из класса вкласс, витая в каких-то сладких грезах, и частенько опаздывал на урок,заболтавшись с кем-нибудь на переменке. Он разрешал детям сидеть там, где им захочется,и они каждый день меняли места, причем классные драчуны неизбежно оказывались взадних рядах. При таком условии Сара не смогла бы запомнить их имен до марта, аДжонни уже знал всех учеников как свои пять пальцев.

Он был высокого роста и немного сутулился, за что детипрозвали его Франкенштейном[3]. Правда, Джонни был скорее этим доволен, чемраздосадован. У него на уроках царили тишина и спокойствие, прогульщиков быломало (у Сары ученики постоянно сбегали), и тот же суд присяжных относился к немублагосклонно. Он был из тех учителей, которым через пятьдесят лет посвящаютшкольные ежегодники. У Сары так не получалось. И она часто выходила из себя, непонимая почему.

– Хочешь пива на дорогу? Или стакан вина?

– Нет. Надеюсь, ты при деньгах, – сказала она, беря его подруку и решив больше не сердиться. – Я ведь меньше трех сосисок не съедаю.Особенно на последней ярмарке в году.

Они собирались в Эсти, расположенный в двадцати милях ксеверу от Кливс Милс; единственной претензией этого городка на сомнительнуюславу было проведение САМОЙ ПОСЛЕДНЕЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОЙ ЯРМАРКИ В НОВОЙАНГЛИИ. Ярмарка закрывалась в пятницу вечером, в канун Дня всех святых.

– Если учесть, что зарплата у нас в пятницу, с деньгаминеплохо. У меня восемь долларов.

– Мать честная! – Сара закатила глаза. – Я всегда знала,что, если буду ангелом, небо пошлет мне в один прекрасный деньпапулю-толстосума.

– Мы, сутенеры, делаем ба-а-а-льшие деньги, крошка. Сейчасвозьму пальто, и едем.

Сара смотрела на него с отчаянной нежностью, и внутреннийголос, который звучал все чаще и чаще – когда она стояла под душем, читала,готовилась к урокам или стряпала одинокий ужин, – заговорил вновь, словно водной из полуминутных рекламой по телевизору: Он очень и очень приятный человек,с ним легко, он занятный, никогда не заставит тебя плакать. Но разве этолюбовь? То есть достаточно ли всего этого для любви? Даже когда ты училаськататься на двухколесном велосипеде, ты не раз падала и сбивала себе коленки.Даром ничего не дается. А тут тем более.

– Я в туалет, – сказал он.

– Давай. – Она слегка улыбнулась. Джонни был из тех, ктопочему-то неизменно ставит всех в известность о своих естественных надобностях.

Она подошла к окну и выглянула на Главную улицу. На площадкудля стоянки автомашин, рядом с пиццерией О’Майка, высыпали ребятишки.Неожиданно ей захотелось побегать с ними, превратиться в маленькую девочку,оставить все свои заботы позади или – перебросить в будущее.

Она отвернулась от окна и подошла к софе, на которую Джонниположил маску.

– С праздником, – фыркнула она.

– Что? – откликнулся Джонни.

– Если ты сейчас не выйдешь, я еду без тебя.

– Выхожу.

– Отлично!

Она провела пальцем по маске с лицом Джекиля и Хайда. Леваясторона от доброго доктора Джекиля, правая, звероподобная, – от Хайда. Что снами будет ко Дню благодарения? – подумала она. А к рождеству?

От этой мысли по телу пробежал нервный озноб.

Он ей нравился. Он был совершенно нормальный, приятныймужчина.

Она вновь взглянула на маску: мерзкий Хайд, подобно раковойопухоли, вырастал из лица Джекиля. Маска была покрыта люминесцентной краской,поэтому она и светилась в темноте.

А что такое нормальный? Никто. Ничто. Пожалуй, нет. Будь оннормальный, разве ему пришло бы в голову надеть нечто подобное в классе идумать при этом, что дисциплина не пострадает? И как могли дети называть егоФранкенштейном и все-таки любить и уважать? И это нормально?

Сквозь занавес из бус, отделявший туалет и спальню отгостиной, проскользнул Джонни.

Если он захочет сегодня лечь со мной в постель, я, пожалуй,не буду против.

От этой мысли стало тепло, как бывает, когда возвращаешьсядомой после долгого отсутствия.

– Ты что улыбаешься?

– Да так, – сказала она, бросая маску.

– Ну а все-таки. Что-нибудь приятное? Вспомнила, как нюхалакокаин, дружище?

– Джонни, – сказала она, положив руку ему на грудь и вставаяна цыпочки, чтобы поцеловать его, – не обо всем надо говорить вслух. Пошли.

Они задержались в вестибюле, пока он застегивал своюджинсовую куртку, и взгляд ее опять невольно остановился на плакате«ЗАБАСТОВКА!» – со сжатым кулаком на пылающем фоне.

– В этом году будет новая студенческая забастовка, –проследив за ее взглядом, сказал он.

– Против войны?

– На сей раз не только. Вьетнам, призыв резервистов иволнения в Кентском университете взбудоражили студентов. Думаю, что никогда ещев аудиториях не сидело так мало хрюкал.

– Это ты о ком?

– Да об отличниках, которым наплевать на наше общество, лишьбы оно обеспечило им потом оклад в десять тысяч долларов. Хрюкале наплевать навсе, кроме своей шкуры. Но теперь другие времена. Большинство из нихпроснулись. Грядут большие перемены.

– И это для тебя важно? Даже когда университет уже позади?

Он подобрался:

– Мадам, я же из Мэнского университета. Смит, выпусксемидесятого! Мы высоко держим марку старого доброго Мэна.

Она улыбнулась:

– Ладно, поехали. Я хочу прокатиться на карусели, пока ее незакрыли.

– Прекрасно, – сказал он, беря ее за руку. – За углом моегодома случайно оказалась твоя машина.

– И есть восемь долларов. Нас ждет блестящий вечер.

Вечер был облачный, но не дождливый, для позднего октябрядостаточно теплый. Наверху серп луны пытался пробиться сквозь завесу облаков.Джонни обхватил ее рукой, она прижалась к нему.

– Знаешь, Сара, я о тебе все время думаю, – сказал он почтинебрежно, но только почти. Сердце у нее слегка замерло, а затем бешенозастучало.

– Правда?