Прошло полчаса.

Чужая кровь текла теперь в жилах этой женщины, и эта чужаякровь обновила её. Как порозовели её щёки, какими свежими и алыми стали губы!Теперь выражение их было нежным и спокойным. Чужая кровь взамен собственной…

Да, если бы можно было заменить также и плоть её, и мозг, ипамять! Если бы можно было самую душу её отдать в чистку, чтобы её тамразобрали на части, вывернули карманы, отпарили, разгладили, а утром принеслиобратно… Если бы можно!..

Он встал, поднял шторы и, широко распахнув окна, впустил вкомнату свежий ночной воздух. Было два часа ночи. Неужели прошёл всего час стех пор, как он встретил на улице Клариссу Маклеллан, всего час с тех пор, какон вошёл в эту тёмную комнату и задел ногой маленький хрустальный флакончик?Один только час, но как всё изменилось — исчез, растаял тот, прежний мир ивместо него возник новый, холодный и бесцветный.

Через залитую лунным светом лужайку до Монтэга долетел смех.Смех доносился из дома, где жили Кларисса, её отец и мать и её дядя, умевшийулыбаться так просто и спокойно. Это был искренний и радостный смех, смех безпринуждения, и доносился он в этот поздний час из ярко освещённого дома, в товремя как все дома вокруг были погружены в молчание и мрак.

Монтэг слышал голоса беседующих людей, они что-то говорили,спрашивали, отвечали, снова и снова сплетая магическую ткань слов.

Монтэг вышел через стеклянную дверь и, не отдавая себеотчёта в том, что делает, пересёк лужайку. Он остановился в тени возле дома, вкотором звучали голоса, и ему вдруг подумалось, что если он захочет, то можетдаже подняться на крыльцо, постучать в дверь и прошептать: «Впустите меня. Я нескажу ни слова. Я буду молчать. Я только хочу послушать, о чём вы говорите».

Но он не двинулся с места. Он всё стоял, продрогший,окоченелый, с лицом, похожим на ледяную маску, слушая, как мужской голос (это,наверно, дядя) говорит спокойно и неторопливо:

— В конце концов, мы живём в век, когда люди уже непредставляют ценности. Человек в наше время — как бумажная салфетка: в неёсморкаются, комкают, выбрасывают, берут новую, сморкаются, комкают, бросают…Люди не имеют своего лица. Как можно болеть за футбольную команду своегогорода, когда не знаешь ни программы матчей, ни имён игроков? Ну-ка, скажи,например, в какого цвета фуфайках они выйдут на поле?

Монтэг побрёл назад к своему дому. Он оставил окнаоткрытыми, подошёл к Милдред, заботливо укутал её одеялом и лёг в свою постель.Лунный свет коснулся его скул, глубоких морщинок нахмуренного лба, отразился вглазах, образуя в каждом крошечное серебряное бельмо.

Упала первая капля дождя. Кларисса. Ещё капля. Милдред. Ещёодна. Дядя. Ещё одна. Сегодняшний пожар. Одна. Кларисса. Другая, Милдред.Третья. Дядя. Четвёртая. Пожар. Одна, другая, третья, четвёртая, Милдред,Кларисса, дядя, пожар, таблетки снотворного, люди — бумажные, салфетки,используй, брось, возьми новую! Одна, другая, третья, четвёртая. Дождь. Гроза.Смех дяди. Раскаты грома. Мир обрушивается потоками ливня. Пламя вырывается извулкана. И всё кружится, несётся, бурной, клокочущей рекой устремляется сквозьночь навстречу утру…

— Ничего больше не знаю, ничего не понимаю, — сказал Монтэги положил в рот снотворную таблетку. Она медленно растаяла на языке.

Утром в девять часов постель Милдред была уже пуста. Монтэгторопливо встал, с бьющимся сердцем побежал по коридору. В дверях кухни оностановился.

Ломтики поджаренного хлеба выскакивали из серебряноготостера. Тонкая металлическая рука тут же подхватывала их и окунала врастопленное масло.

Милдред смотрела, как подрумяненные ломтики ложатся на тарелку.Уши её были плотно заткнуты гудящими электронными пчёлами. Подняв голову иувидев Монтэга, она кивнула ему.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он. За десять летзнакомства с радиовтулками «Ракушка» Милдред научилась читать по губам. Онаснова кивнула головой и вложила в тостер свежий ломтик хлеба.

Монтэг сел.

— Не понимаю, почему мне так хочется есть, — сказала егожена.

— Ты… — начал он.

— Ужас, как проголодалась!

— Вчера вечером…

— Я плохо спала. Отвратительно себя чувствую, — продолжалаона. Господи, до чего хочется есть! Не могу понять почему…

— Вчера вечером… — опять начал он. Она рассеянно следила заего губами.

— Что было вчера вечером?

— Ты разве ничего не помнишь?

— А что такое? У нас были гости? Мы кутили? Я сегодня словнос похмелья. Боже, до чего хочется есть! А кто у нас был?

— Несколько человек.

— Я так и думала. — Она откусила кусочек поджаренного хлеба.— Боли в желудке, но голодна ужасно. Надеюсь, я не натворила вчера каких-нибудьглупостей?

— Нет, — сказал он тихо.

Тостер выбросил ему ломтик пропитанного маслом хлеба. Онвзял его со странным смущением, как будто ему оказали любезность.

— Ты тоже неважно выглядишь, — заметила его жена.

Во второй половине дня шёл дождь, всё кругом потемнело, мирсловно затянуло серой пеленой. Он стоял в передней своего дома и прикреплял ккуртке значок, на котором пылала оранжевая саламандра. Задумавшись, он долгоглядел на вентиляционную решётку. Его жена, читавшая сценарий в телевизорнойкомнате, подняла голову и посмотрела на него.

— Смотрите-ка! Он думает!

— Да, — ответил он. — Мне надо поговорить с тобой. — Онпомедлил. — Вчера ты проглотила все таблетки снотворного, все, сколько их былов флаконе.

— Ну да? — удивлённо воскликнула она. — Не может быть!

— Флакон лежал на полу пустой.

— Да не могла я этого сделать. Зачем бы мне? — ответила она.

— Может быть, ты приняла две таблетки, а потом забыла иприняла ещё две, и опять забыла и приняла ещё, а после, уже одурманенная, сталаглотать одну за другой, пока не проглотила все тридцать или сорок — всё, чтобыло в флаконе.

— Чепуха! Зачем бы я стала делать такие глупости?

— Не знаю, — ответил он.

Ей, видимо, хотелось, чтобы он скорее ушёл, — она этого дажене скрывала.

— Не стала бы я это делать, — повторила она. — Ни за что насвете.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — ответил он.

— Как сказала леди, — добавила она и снова углубилась вчтение сценария.