Девушка кончила есть, откинулась на подушки. Некоторое времянеподвижно глядела в потолок, потом слегка повернула голову. Невероятно большиезеленые глаза – в который раз отметил Высогота – придавали ее лицу невинно детскоевыражение, в данный момент, однако, противоречащее жутко искалеченной щеке.Высогота знал такой тип красоты – большеглазый вечный ребенок, лицо, вызывающееинстинктивную симпатию. Вечная девочка, даже когда двадцатый или тридцатый днирождения давно останутся в прошлом. Да, конечно, Высогота прекрасно знал этоттип красоты. Такой была его вторая жена. Такой же была его дочь.

– Мне надо отсюда бежать, – неожиданно сказаладевушка. – И как можно скорее. За мной гонятся. Ты же знаешь.

– Знаю, – подтвердил он. – Это были твоипервые слова, которые вовсе не были бредом. Точнее – одни из первых. Потому чтопрежде всего ты спросила о своем коне и своем мече. Именно в такойпоследовательности. Когда я заверил тебя, что и конь, и меч под надежным присмотром,ты заподозрила меня в соучастии какому-то Бонарту и решила, что я не лечу тебя,а подвергаю пыткам надежды. Когда я не без труда вывел тебя из заблуждения, тыназвалась Фалькой и поблагодарила меня за спасение.

– Это хорошо. – Она отвернулась, словно опасаласьсмотреть ему в глаза. – Хорошо, что не забыла поблагодарить. Все, чтослучилось, я помню как бы сквозь туман. Не знаю, что было явью, а что сном. Ибоялась, что не поблагодарила. Меня зовут не Фалька.

– Об этом я тоже узнал, хотя скорее всего случайно. Тыразговаривала в бреду.

– Я беглянка, – сказала она, неповорачиваясь. – Беглец. Укрывать меня опасно. Опасно знать, как меня вдействительности зовут. Мне надо лезть в седло и выматываться, пока они недобрались сюда.

– Ты только что, – мягко сказал он, – струдом села на горшок. Что-то я не представляю себе, как ты залезешь в седло.Но уверяю: здесь безопасно. Здесь тебя никто не отыщет.

– За мной наверняка гонятся. Идут по следу,перепахивают все кругом…

– Успокойся. Ежедневно идут дожди, следы найтиневозможно. А ты на безлюдье, у отшельника. В доме пустынника, который отринулсебя от мира или мир от себя так, чтобы миру тоже нелегко было бы его отыскать.Впрочем, если ты так хочешь, я могу найти способ передать весть о тебе твоимродным или друзьям.

– Ты даже не знаешь, кто я…

– Ты – раненая девушка, – прервал он. –Убегающая от кого-то, кто не задумываясь ранит девушек. Хочешь, чтобы якому-нибудь сообщил о тебе?

– Некому сообщать, – после краткого молчанияответила она. Высогота уловил, как изменился ее голос. – Мои друзьяпогибли. Все до единого.

Он промолчал.

– Я – смерть, – продолжала она страннымголосом. – Каждый, кто сталкивается со мной, умирает.

– Не каждый, – возразил он, внимательно глядя нанее. – Не Бонарт, тот, чье имя ты выкрикивала в бреду, тот, от которогособираешься теперь убегать. Ваше столкновение навредило больше тебе, чем ему.Это он… ранил тебя в лицо?

– Нет. – Она сжала губы, чтобы приглушить то листон, то ли ругательство. – В лицо меня ранил Филин. Стефан Скеллен. АБонарт… Бонарт ранил гораздо сильнее. Глубже. Что, я и об этом тоже говорила вбреду?

– Успокойся. Ты ослабла, тебе нельзя перевозбуждаться.

– Меня зовут Цири.

– Я сделаю тебе компресс из арники, Цири.

– Подожди… немножко. Дай мне зеркало.

– Я же сказал…

– Пожалуйста!

Высогота решил, что дальше оттягивать не стоит. Принес дажекаганчик, чтобы она могла лучше рассмотреть, что сотворили с ее лицом.

– Ну да, – сказала она изменившимся, ломкимголосом. – Ну да. Так я и думала. Почти так, как я думала.

Он вышел, задернув за собой занавеску.

Она старалась всхлипывать совсем тихо, так, чтобы он неслышал. Очень старалась.

Через день Высогота снял половину швов. Цири ощупала щеку,пошипела как змея, жалуясь на сильную боль около уха и большую чувствительностьшеи в районе челюсти. Однако встала, оделась и вышла во двор. Высогота невозражал и сопровождал ее. Помогать или поддерживать надобности не было. Онабыла здорова и гораздо сильнее, чем можно было предполагать.

Покачнулась лишь, когда выходила, и прислонилась к дверномукосяку.

– Однако… – Она подавилась воздухом. – Ну ихолодина! Мороз, верно? Уже зима? Сколько же времени я здесь провалялась?Сколько недель?

– Ровно шесть дней. Сегодня пятое октября. Но октябрьобещает быть очень холодным.

– Пятое октября? – Она поморщилась, ойкнула отболи. – Это как же так… Две недели?

– Что? Какие две недели?

– Не важно, – пожала она плечами. – Может, ячто-то путаю… А может, и не путаю. Скажи, чем тут так жутко несет?

– Шкурами. Я ловлю ондатр, бобров, нутрий и выдр, выделываюшкуры. Ведь отшельникам тоже надо на что-то жить.

– Где моя коняга?

– В овчарне.

Вороная кобыла встретила пришедших громким ржанием, а козаВысоготы поддержала ее блеянием, в котором прозвучало явное недовольствонеобходимостью делить обиталище с другим жильцом. Цири обхватила лошадь за шею,пошлепала, погладила по загривку. Кобыла фыркала и гребла копытом солому.

– Где мое седло? Упряжь? Чепрак?

– Здесь.

Он не возражал, не делал замечаний, не высказывал своегомнения. Просто молчал, опираясь на палку. Не пошевелился, когда она застонала,пытаясь поднять седло, не дрогнул, когда покачнулась под грузом и тяжело, сгромким стоном хлопнулась на застеленный соломой глинобитный пол. Не подошел,не помог встать. Просто внимательно смотрел.

– Ну да, – проговорила она сквозь стиснутые зубы,отталкивая кобылу, пытавшуюся сунуть ей нос за воротник. – Все ясно. Но ядолжна отсюда бежать, холера меня забери! Попросту должна!

– Куда? – холодно спросил он.

Она пощупала лицо, продолжая сидеть на соломе рядом супущенным седлом.

– Как можно дальше.