Он замолчал, поставил локти на стол, а подбородок положил насплетенные пальцы. Цири тряхнула головой, выпрямилась, вызывающе глянула нанего и докончила:

– …Zireael veloe que’ss aen en’ssan irch

Mab og, Hen Cerbin, vean ni, quirk, quirk!

– Прогоркший и недоверчивый старик, – проговорилпосле недолгого молчания Высогота, не меняя позы, – приносит извиненияюной эрудитке. Седой ворон, которому всюду мнятся предательство и обман, проситласточку, единственная вина которой в том, что она молода, полна жизни ипривлекательна, простить его.

– А вот теперь ты несешь напраслину! – воскликнулаЦири, инстинктивно прикрывая шрам на лице. – Такие комплименты можешьдержать при себе. Они не исправят кривых швов, которыми ты заметал мне кожу. Ине думай, что такими фокусами ты добьешься моего доверия. Я по-прежнему незнаю, кто ты таков. Почему обманул меня относительно дней и дат. И с какойцелью заглядывал мне меж ног, хотя ранена я была в лицо. И одним ли толькозаглядыванием все кончилось.

На этот раз ей удалось вывести его из равновесия.

– Да что ты вообразила, соплячка?! – крикнулон. – Да я тебе в отцы гожусь!

– В деды, – холодно поправила она. – В деды,а то и в прадеды. Но ты мне и не дед, и не прадед. И вообще я не знаю, кто тытаков. Только наверняка уж не тот, за кого себя выдаешь. Или хочешь, чтобы тебяза него принимали.

– Я – тот, кто нашел тебя на болоте, почти вмерзшей вмох, с черной коркой крови и тины вместо лица, без сознания, запаскудевшую игрязную. Я тот, кто взял тебя к себе в дом, даже не зная, кто ты такая, апредполагать имел право самое худшее. Кто перевязал тебя и уложил в постель.Лечил, когда ты умирала от лихоманки. Ухаживал. Мыл. Всю. В районе татуировкитоже.

Она снова покраснела, но в глазах по-прежнему стоял наглыйвызов.

– На этом свете, – проворчала она, –жульническая явь частенько прикидывается истиной, ты сам так сказал. Я тоже,представь себе, немного знаю свет. Ты спас меня, перевязал, ухаживал. За этотебя благодарю. Я благодарна тебе за… доброту. Но ведь я знаю, что не бываетдоброты без…

– Без расчета и надежды на выгоду, – докончил он сулыбкой. – Да-да, конечно. Я человек бывалый, возможно, даже знаю мир нехуже тебя, Цири. Раненых девочек, как известно, обдирают со всего, что имеетхоть какую-то ценность. Если они без сознания или слишком слабы, чтобызащищаться, то обычно дают волю своим похотям и страстям, порой прибегая кразвратным и противным натуре приемам. Верно?

– Внешность очень часто бывает обманчива, –ответила Цири, в очередной раз заливаясь румянцем.

– Ах, какое верное утверждение. – Старик бросилочередную шкурку на соответствующую кучку. – И так же верно ведущее нас кзаключению, что мы, Цири, ничего не знаем друг о друге. Перед нами лишьвнешность, а ведь она бывает так обманчива.

Он переждал немного, но Цири не спешила отвечать.

– Хотя нам обоим и удалось проделать нечто вроденеглубокой разведки, мы по-прежнему ничего друг о друге не знаем. Я не знаю,кто такая ты, ты не знаешь, кто такой я…

На этот раз он молчал не случайно. Она глядела на него, а вее глазах затаился вопрос, которого он и ожидал. Что-то странное сверкнуло вних, когда она заговорила:

– Кто начнет первым?

Если б в сумерки кто-нибудь подкрался к хате с провалившейсяи обомшелой стрехой, если б заглянул внутрь, то при свете каганка и тлеющих вкамине углей увидел бы седобородого старика, склонившегося над кипой шкур.Увидел бы пепельноволосую девушку с безобразным шрамом на щеке, совершенно несочетающимся с огромными, как у ребенка, зелеными глазами.

Но увидеть этого не мог никто. Хата стояла в камышах, натрясине, на которую никто не отваживался ступить.

– Меня зовут Высогота из Корво. Я был лекарем. Хирургоми алхимиком. Был исследователем, историком, философом, этиком. Я былпрофессором Оксенфуртской Академии. Мне пришлось оттуда бежать послеопубликования некоего труда, который сочли безбожным, за что тогда, пятьдесятлет назад, грозила смертная казнь. Мне пришлось эмигрировать. Жена последоватьза мной не пожелала и бросила меня. Остановился я лишь далеко на юге, вНильфгаардской империи. Стал преподавать этику в Императорской Академии вКастелль Граупиане и проработал там почти десять лет. Однако и оттуда вынужденбыл бежать после того, как опубликовал некий трактат… Между прочим, труд этотрассматривал проблему тоталитарной власти и преступного характеразавоевательных войн, но официально произведение и меня обвинили в метафизическоммистицизме и клерикальной схизме. Сочли, что я действовал по наущениюэкспансивных и ревизионистских жреческих групп, реально правивших королевстваминордлингов. Довольно забавно в свете смертного приговора, вынесенного мне заатеизм двадцатью годами раньше. Впрочем, к тому времени экспансивные жрецы наСевере уже давно были забыты. Но в Нильфгаарде этого не учитывали. Брачные узымистицизма и суеверия с политикой преследовались и сурово наказывались.

Сегодня, оглядываясь назад, я думаю, что, если б покорился ираскаялся, может, сфабрикованное против меня дело и развалилось бы, а императорограничился б немилостью и не стал применять драконовы меры. Но я был зол,раздражен и убежден в своих истинах, которые считал вневременными, стоящимивыше той или иной власти либо политики. Я почитал себя обиженным, причемобиженным несправедливо. Тиранически. Поэтому установил плотные контакты сдиссидентами, тайно порицающими тирана. Не успел я оглянуться, как уже сиделвместе с диссидентами в узилище, а некоторые из «сокамерников», стоило имувидеть инструменты допросов, тут же указали на меня как на главного идеологадвижения.

Император воспользовался своим правом помилования, однакоосудил меня на изгнание и пригрозил немедленно расправиться в случае возвращенияна имперские земли.