— Но почему вы их хотите всего лишить? —спрашиваю я.

Мисс Берди отпускает мое запястье и трет себеглаза.

— Ну, это очень личное, и я не хочу пускатьсяв подробности.

— Довольно справедливо. А кто получит деньги?— спрашиваю я, внезапно опьяняясь властью, только что дарованной мне: написатьмагические слова, которые обыкновенных людей превратят в миллионеров. Яулыбаюсь ей настолько же тепло, насколько и фальшиво.

— Еще не решила кто, — отвечает она задумчивои оглядывается вокруг, словно играет в какую-то игру. — Я не уверена до конца,как ими распорядиться.

Ну хорошо, а как насчет того, чтобы мнемиллиончик?

Скоро «Тексако» предъявит мне судебный иск начетыре сотни. Мы прервали переговоры, и меня уведомил об иске их поверенный. Даеще хозяин дома, в котором я живу, предупредил, что выселит меня, так как ужедва месяца я не плачу за квартиру. А я сижу и болтаю о том о сем с самымбогатым человеком, которого я когда-либо встречал и который, может быть,недолго проживет, но пока вальяжно размышляет, кто получит ее деньги и сколько.

Мисс Берди подает мне лист бумаги, на которомаккуратно узкой колонкой напечатаны имена, и говорит:

— Вот этих внуков я хочу оделить, они еще менялюбят. — Она прикрывает ладошкой рот и наклоняется к моему уху. — Даю каждомупо миллиону долларов.

Рука у меня дрожит, пока я царапаю что-то всвоем блокноте. Блеск? Так вот просто, одним росчерком пера, я создал на бумагечетырех миллионеров.

— А что с остальными? — спрашиваю я шепотом.

Она резко откидывается назад и произносит:

— Ни гроша! Они мне не звонят, никогда непосылают ни подарков, ни открыток. Вычеркнуть их.

Если бы у меня была бабушка, стоящая двадцатьмиллионов, я бы каждую неделю посылал ей цветы, через день открытки, шоколадкипо дождливым дням, а в ясные — бутылку шампанского. Я бы звонил ей каждое утрои два раза перед сном. Каждое воскресенье я сопровождал бы ее в церковь и сиделс ней рядышком, держа ее за руку во время службы, а затем мы шли бы на завтракплюс ленч, а потом на аукцион, в театр или на выставку картин, и вообще кчерту, к дьяволу, куда только бабуся ни захотела бы. Я бы о своей бабушкепозаботился. И я уже подумываю о том, чтобы начать делать то же самое для миссБерди.

— О`кей, — говорю я солидно, словно не впервыезанимаюсь составлением завещаний, — ничего для ваших детей?

— Я уже сказала. Абсолютно ничего.

— А можно спросить, чем они перед вамипровинились?

Она тяжело вздыхает, словно сил у нее большенет, и глазеет по сторонам, как будто ей очень не хочется мне ничегорассказывать, но затем опирается на локти и приступает к повествованию.

— Ладно, — шепчет она. — Рэндолф, старший, емууже почти шестьдесят, только что женился — и это уже в третий раз — намаленькой потаскушке, которая все время требует денег. И что бы я ни оставилаему, она все промотает до цента, и я скорее оставлю эти деньги вам, Руди, чемсобственному сыну. Или профессору Смуту, да кому угодно, но не Рэндолфу, выпонимаете, что я имею в виду?

Сердце у меня останавливается. Вот оно, рукойподать, рядом, совсем рядом. С первым же клиентом напал на золотую жилу. Кчерту «Броднэкс и Спир» и все эти консультации!

— Вы не можете оставить деньги мне, —произношу я с самой любезной улыбкой. Но мои глаза, и даже губы, и рот, и носумоляют ее сказать: «Нет, я оставлю вам! Черт возьми! Это мои собственныеденьги, и я их оставлю кому захочу, и если я хочу оставить вам, Руди, то беритеих, черт вас возьми! Они ваши!»

Но вместо этого она говорит:

— Все остальное получит достопочтенный КеннетЧэндлер. Вы его знаете? Он все время выступает по телевидению, из студии вДалласе, и он замечательно распоряжается нашими пожертвованиями. Строит дома,покупает детское питание, проповедует Библию. И я хочу, чтобы он получил этиденьги.

— Телевизионный проповедник?

— О, он гораздо больше, чем обычныйпроповедник. Он и учитель, и государственный деятель, и советник, он обедает сруководителями правительства, и к тому же, знаете, такой красавчик. У негокопна седых кудрей, поседел раньше времени, конечно, но он ни за что непозволит прикоснуться к ним и привести в порядок.

— Конечно. Но…

— Он мне звонил позавчера вечером. Можетепредставить? Этот голос, такой нежный, словно шелк, когда слышишь его потелевизору, но по телефону он просто искусительный. Вы понимаете, что я имею ввиду?

— Да, думаю, что понимаю. А почему он вампозвонил?

— Ну, в прошлом месяце я послала свои взносыза март и написала ему коротенькую записку, где сообщила, что собираюсьпеределать свое завещание, что мои дети меня покинули и что я подумываю, неоставить ли мне деньги на нужды его паствы. Не прошло и трех дней, как онпозвонил сам — у него такой чудный и такой вибрирующий голос по телефону — ихотел узнать, сколько я предполагаю оставить денег. Так я его прямо огорошила,назвав цифру, и он с тех пор все время звонит. Говорит, что даже прилетит комне на своем самолете, если я пожелаю.

Я никак не мог найти подходящие слова. Смутдержал Боско за руку, пытался его успокоить и снова усадить перед Н. ЭлизабетЭриксон, которая в данный момент потеряла всю свою самоуверенность. Отсмущения, что так все неудачно получилось с ее первым клиентом, она готова былазалезть под стол.

Она озиралась вокруг, и я ей улыбнулся, чтобыона знала: я, мол, все вижу. Рядом с ней Ф. Франклин Доналдсон-четвертый былглубоко поглощен переговорами с пожилой четой.

Они обсуждали документ, который по виду тожедолжен быть завещанием. И я безумно радуюсь, понимая, что завещание, которое ядержу в руках, гораздо выгоднее, чем то, над которым он сосредоточеннохмурится.

Я решаю переменить предмет разговора:

— Мисс Берди, вы сказали, что у вас двоедетей. Рэндолф и…

— Да, Делберт. О нем тоже забудьте. Он мне ужетри года не звонит и никак о себе не напоминает, живет во Флориде.

Долой, долой, долой!

Я черкаю ручкой, и Делберт теряет своимиллионы.

— Надо посмотреть, что делает Боско, —внезапно вспоминает она и вскакивает с места. — Он такой несчастный, жалкийчеловечек, ни семьи, ни друзей, кроме нас.

— Но мы еще не закончили, — возражаю я.