— Если вы позволите потревожить вас, мы устроимсяпоудобнее, и я облегчу вашу задачу, не затронув при этом вашей чести.

Я помогла ему лечь на софу, уселась на его лицо и,наклонившись вперед, в одну руку взяла его член, другую просунула под ягодицы инащупала пальцем анус. Эти манипуляции позволили мне как следует рассмотретьтело святого отца, и я постараюсь, насколько сумею, описать то, что увидела.

Браски был толстый, с отвислыми, но все еще упругимиягодицами, настолько огрубевшими и отвердевшими от долгой привычки приниматьпобои, что острие ножа скорее проникло бы в шкуру моржа, нежели в егополушария; задний проход его был дряблый и довольно просторный, и иным он бытьне мог, если учесть, что его прочищали двадцать пять или тридцать разежедневно. Его член, будучи в боевом положении, был довольно привлекателен:худощавый, жилистый, красиво сужавшийся к головке, около двадцати сантиметров вдлину и пятнадцать в обхвате у основания. Как только он вздыбился, страсти папыначали приобретать признаки жестокости: лицо его святейшества по-прежнему былозажато моими ягодицами, и я вначале ощутила его острые зубы, а через некотороевремя и ногти. Пока это было терпимо, я молчала, но когда Пий VI перешел всеграницы, — терпение мое кончилось.

— Знаете, Браски, я согласна быть вашей сообщницей, ноникак не жертвой.

— Когда я возбужден и когда я плачу вам большиеденьги, — заявил папа, — я не намерен вдаваться в такие мелочи.Поэтому будьте умницей, Жюльетта, и испражняйтесь, это меня успокоит; я обожаюэкскременты и непременно кончу, если получу от вас хотя бы маленькую порцию.

Я почувствовала, что смогу утолить его желание и опустиласьна свое место, затем напряглась, покряхтела и сделала то, о чем меня просили;архиерейский член мгновенно распух до такой степени, что я испугалась, как быон не лопнул.

— Готовься скорее, — закричал этот скот, —сейчас я буду тебя содомировать.

— Нет, — возразила я, — иначе вы растратитевсе свои силы, и ваша неосторожность испортит нам ночные удовольствия.

— Вы ошибаетесь, — заверил меня папа, крепкоприжимаясь к моему заду. — Я могу обработать тридцать, даже сорок задниц,не пролив ни капли спермы. Нагнись, говорят тебе, я должен забраться в твоюжопку, и я это сделаю!

Что я могла ответить на это? Он был очень целеустремленныйчеловек, о чем свидетельствовало состояние его органа, на который я взглянулаеще раз; поэтому я приняла нужную позу, и Браски, без всякой подготовки,насухо, глубоко, проник в мою норку. Скребущие движения вызвали у менясмешанное ощущение боли и удовольствия, а мысль о том, что я держу в своихпотрохах фаллос самого папы, очень скоро возбудила меня невероятно, и яиспытала оргазм. Мой содомит, придя в такой же восторг, ускорил толчки и началстрастно целовать меня и массировать пальцем клитор. Однако он полностью контролировалсвою страсть и, не доведя ее до кульминации, оставил меня в покое только черезпятнадцать долгих и мучительных минут.

— Вы просто восхитительны, — заявил он,отдуваясь. — Я никогда не забирался в столь сладострастную попку. Теперьмы пойдем обедать, и я сделаю распоряжения касательно события, которое будетпроисходить на главном алтаре Святого Петра. После обеда мы отправимся вбазилику.

За столом мы были только вдвоем и вели себя как самыенастоящие свиньи. В бесстыдстве мало кто мог сравниться с Браски, а распутствоон довел до тонкостей и совершенства. Должна заметить, что у него был весьмакапризный желудок, и к некоторым блюдам он не прикасался без того, чтобы несделать их для себя съедобными: каждый кусочек я должна была смочить своей слюнойи только потом переправить ему в рот; я полоскала во рту вина, которые он пилпосле этого; время от времени он впрыскивал в мой зад полбутылки токайского илиеще более изысканного Канарского вина, затем глотал все, что оттуда выливалось,а если, по случайности, в вине попадались кусочки дерьма, радость его быланеописуема.

— Браски! — воскликнула я в один из моментовпросветления, — что сказали бы люди, над которыми вы властвуете, увидеввас за такими безобразиями?

— Они стали бы презирать меня так же, как сейчаспрезираю их я, — хладнокровно ответил Браски. — Ну, да какое этоимеет значение! Давайте плевать на них и дурачить этот подлый сброд;когда-нибудь их глупости придет конец, пока же мы должны пользоваться ею инаслаждаться.

— Совершенно верно, — кивнула я, — давайтеразвлекаться и дурачить человечество: большего оно не заслуживает… Но скажите,Браски, мы принесем кого-нибудь в жертву в том храме, куда вы меня скороповедете?

— Непременно, — пообещал святой отец, —должна пролиться кровь, чтобы мы могли насладиться сполна. Я сижу на тронеТиберия и в сладострастных утехах беру с него пример; кроме того, я также незнаю более восхитительного оргазма, нежели тот, что, как эхо, вторит стонамумирающего.

— Вы часто предаетесь подобным извращениям?

— Редко проходит день без того, чтобы я в них некупался, Жюльетта; я никогда не ложусь спать, не запятнав руки кровью.

— Но откуда берутся у вас эти чудовищные вкусы?

— От Природы, дитя мое. Убийство — один из ее законов;как только Природа чувствует потребность в убийстве, она внушает нам желаниесовершить его, и, вольно или невольно, мы ей подчиняемся. Чуть позже я приведуболее серьезные аргументы, свидетельствующие о том, что так называемоепреступление — это вовсе и не преступление; если желаете, я нынче сам совершуего. Пытаясь приспособить свою доктрину к общепринятым понятиям, посредственныефилософы подчиняют человека Природе, я же готов доказать вам, что человекабсолютно независим от нее.

— Друг мой, — сказала я, — не забудьте освоем обещании, ведь эта лекция является второй частью нашей сделки, поэтому яс радостью послушаю вас, пока у нас есть время.

— Как хотите, — заметил увенчанный митрой[44] философ. — Тогда обратитесь в слух, ибо предмет оченьсерьезен и требует полнейшего внимания.

— Итак, из всех глупостей, к которым приводитчеловеческая гордыня, самая нелепая заключается в том, что человек придаетслишком большое значение своей персоне. Окруженный созданиями, которые ничем нелучше и не хуже его, он тем не менее считает себя вправе расправляться слюдьми, которые, по его мнению, ниже его, и в то же время полагает, что никакаякара, никакое наказание недостаточно для тех, кто покушается на его собственнуюжизнь. К этому безумию, вытекающему из себялюбия, к этой вопиющей наглостисчитать себя потомком божества, обладателем бессмертной души, к этой чудовищнойслепоте прибавляется переоценка своей земной сущности; разве может любимое дитящедрого и всесильного божества, любимчик небес, каким он себя воображает,прийти к иному выводу? Поэтому самые суровые кары должны обрушиться на любого,кто осмелится поднять руку на столь дивное творение. Это творение священно, ибоу него есть душа — светлый образ еще более светлого божества, которая возвышаетего, поэтому уничтожить это творение — значит совершить самое ужасное преступлениена свете. И при всем при этом, чтобы утолить свое ненасытное обжорство, онспокойно жарит на вертеле ягненка или кромсает на куски и бросает в котел этогонежного и беззащитного ягненка — создание, сотворенное той же самой рукой,которая сотворила его, но более слабое и по-другому организованное. Однако,если бы этот человек немного поразмыслил, он перестал бы считать себя пупомземли; если бы посмотрел на Природу философским взглядом, он бы понял, чтобудучи случайным плодом своей слепой матери, он ничем не отличается от всехпрочих, что участь его будет такой же, как у остальных его собратьев.