– Конечно. Мы сейчас, – сказала Талли Джоэлу, предвкушая, как приятно будет уходить от него прочь с другим. Джоэл уселся в одно из свободных кресел в той же части коридора и вытащил мобильник. Талли и Эмметт отошли за угол, где могли побыть одни.

– Прости меня, пожалуйста. Ты мне сделала столько добра. Это я виноват в том, что Джоэл здесь, но я собирался все тебе рассказать, я клянусь. Я как раз хотел сказать тебе, когда ты увидела его, – проговорил Эмметт. Он отвел взгляд от нее, потом снова посмотрел на нее, на потолок, на пол. Как будто стоял за кулисами и боялся ступить на сцену. Кажется, он даже плакал? Мозг Талли был охвачен паникой.

– Эмметт, ничего не понимаю. Давай по порядку. Я не поняла, что ты сказал. Как ты вообще можешь быть виноват в том, что Джоэл здесь? Поверь мне, твоей вины здесь нет. Что ты вообще говоришь? Ты нормально себя чувствуешь? – спросила она. Может, у него опять приступ? Ему и правда необходимо разобраться с лекарствами, и она обязательно скажет ему об этом, как только они со всем этим разберутся. Так много всего происходило, что его несло на повышенных оборотах. Ее, кстати, тоже несло. Внутри все дрожало, как желе.

– Ты забрала мои письма, а я поговорил с Джоэлом. Это был гадкий поступок, и мне так жаль, – сказал он.

– Твои письма? – переспросила Талли, копаясь в памяти, как копалась в его карманах в четверг вечером. – О’кей… да. Я… правда… посмотрела твои письма. Мне следовало сказать тебе… Мм, в каком смысле поговорил с Джоэлом? Как поговорил? О чем?

Эмметт говорил с Джоэлом? Эмметт говорил с Джоэлом. Эти слова были как шифр, который невозможно разобрать.

Из-за угла появился Джоэл, который поманил их пальцем.

– Я так и думал, что узнал тебя, приятель. Ты Рай Киплинг. Из Блума. Я следил за всем тем дерьмом, которое с тобой несколько лет назад случилось. В «Новостях Юго-восточного Кентукки» написали, что ты пропал. Почему она сказала, что тебя зовут Эмметт? Кто такой Эмметт? – подняв подбородок, спросил Джоэл.

Его слова будто превратились в пар, в котором она задохнулась. И теперь уже Талли чувствовала, что объята пламенем.

Рай

Райланд Миллер Киплинг родился в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году в Блуме, штат Кентукки, находящемся в одном часе езды к югу от Клементины. В двадцать три года Рай по весне женился на Элеанор Кристине Блум. В тот же год, в Рождество, у них родилась дочь, Брайар Анна Киплинг. Волосы у Брайар Анны были такими же рыже-золотисто-русыми, как у Рая, а глаза карими и губки бантиком, как у Элеанор Кристины. Рай работал долгие дневные смены, часто допоздна, в ресторане на озере Блум, оплачивая их жилье, Медоносный домик.

Когда они познакомились, Элеанор попросила его называть ее Кристиной – ведь она была актрисой, а имя «Кристина Блум» напоминало о старом Голливуде. «В честь кого-то с таким именем можно назвать духи», – говорила она. А когда Брайар Анна начала говорить и называть свое имя, то старалась изо всех сил, но какие бы усилия она ни прикладывала, у нее получалось «Бренна». Так они ее и называли.

Кристина была немного сумасбродна и непредсказуема, но Рая это привлекало, и в первый год их брака не составляло проблемы. У него и у самого случались перепады настроения и были свои странности, как, впрочем, и у всех. Но после рождения Бренны психические проблемы Кристины вышли из-под контроля. Она могла не выходить из спальни целые дни, а иногда и недели. Депрессивные фазы переливались в маниакальные эпизоды, которые перетекали обратно в депрессивные фазы, выплескивавшиеся в их спальню, текшие по полу в коридоре в гостиную и кухню, выливавшиеся на лужайку перед домом. Нефтяными пятнами была украшена вся их жизнь. После рождения Бренны Кристине поставили диагноз: пограничное расстройство личности и маниакально-депрессивный психоз. Жена призналась ему, что ей всегда казалось – у нее проблемы с психикой, но родители не обращали на них внимания, говорили, что она все их перерастет. Блумы не желали запятнать свою идеальную семью психической болезнью. Они даже намекнули, что, возможно, именно Рай доводит ее до плохого самочувствия.

Рай сопровождал Кристину на приемы к психиатрам, оставляя Бренну на это время со своими родителями. Он приходил и, если она так хотела, садился рядом с Кристиной на кушетку, или, когда она просила, оставался в комнате ожидания и сидел, уставившись в мобильник или листая новые и старые номера журналов Field & Stream, Time, People. С сеансов диалектической поведенческой терапии Кристина выходила утонченной и светилась надеждой. И они отправлялись дальше, домой, начинать сначала. Она принимала лекарства, они помогали; потом ей надоедало наступавшее оцепенение, и пить таблетки она переставала. Так повторялось раз за разом, как дверь-вертушка между успехом и неудачей.

Были вереницы дней, когда им казалось, что они со всем справятся. Вместе. Если было нужно, Рай готовил сам или приносил еду из ресторана, убирал дома, когда Кристина была не в состоянии, заботился о Бренне. И бывало, что Кристина, уверенная и довольная, осмысленно проявляла внимание к Бренне и, когда было нужно, просила о помощи. И если его можно было назвать человеком простосердечным, она была натурой необузданной – с огромной неистовой душой и огромными неистовыми мечтами стать знаменитой актрисой и драматургом. Кристина вернулась на работу в местный театр.

До рождения Бренны она получила первое место на конкурсе драматургов за пьесу о группе учеников старшей школы, обладавших скрытыми сверхспособностями, и первой из женщин получила в местном театре роль Гамлета. За два года до беременности она успела завершить показы прошедших с огромным успехом спектаклей, сыграв Эми в «Маленьких женщинах», Вайолет в пьесе «Эта замечательная жизнь», Эмили Уэбб в «Нашем городе» и заглавную роль в «Расцвете мисс Джин Броди». Сходив вместе с Хантером и Саманной на спектакль «Расцвет мисс Джин Броди», Рай подарил ей два букета ромашек и сказал, что она лучшая из лучших.

Когда они начали встречаться, чтобы помочь ей подработать, Рай уговорил ее попробовать устроиться официанткой в их семейном ресторане. Официантка из нее получилась ужасная. Дело обстояло настолько плохо, что ему пришлось умолять ее уйти, чтобы его мама ее просто не уволила. Но актриса она была выдающаяся. Блистательная, трогательная и смешная, на сцене она оживала так, как нигде больше.

После Бренны Рай предложил ей снова начать ходить на прослушивания. Когда ей в местном театре дали роль Мэгги в «Кошке на раскаленной крыше», он помогал ей учить и репетировать текст и, всецело проникаясь этим вместе с ней – в гостиной, на кухне, в спальне – читал реплики как Брика, так и Мэй, произнося их тягучим, писклявым голосом с южным выговором. Они вдвоем валились на пол, оживленные от вина, хохочущие без всякой причины. Это было лучшее время после Бренны. Когда то, что когда-то было безобидным, вроде бокала вина, и сейчас не казалось таким уж опасным. Ей не следовало пить, пока она принимала антидепрессанты, но они шли на этот желанный маленький бунт, потому что тогда жизнь казалась более-менее нормальной. И они решили: Бренна идеальна и будет их единственным ребенком. Когда ей исполнилось два года, Рай сделал вазэктомию и целый уик-энд пролежал на диване с узловатым мешком мороженого горошка между ног.

* * *

Однажды вечером, год спустя, когда утро было плохое, а после обеда стало еще хуже, после крупной ссоры по поводу того, что Кристина не поела и не приняла лекарства, Рай намекнул, что ей, возможно, нужно было бы ненадолго лечь в психиатрическую клинику. Он был готов попробовать что угодно, чтобы успокоить ее тревожность, что угодно, чтобы вырвать ее из вязкого тумана депрессии. Эмоциональные качели настроений Кристины окончательно сбивали его с толку.

– Это никогда не кончится. Не прекратится. И я так устал, – сказал он ей.

– Ты