стеклянные пузырьки духов: круглые, прямоугольные, квадратные.)

Талли сидела на кровати в черных кружевах и расстегивала пуговицу и молнию его брюк. У него в венах бурлила кровь от ее близости и оттого, что он был в ее спальне. Это был неукротимый и всепобеждающий храм женственности, как будто розовой пуховкой с пудрой можно шлепнуть его сверху по голове и оглушить. Над лампой на тумбочке: «Происхождение мира» Курбе, «Мастурбация» Климта.

– Это ты? – бросив взгляд сначала на эротические открытки, потом на нее и выгнув бровь, спросил Эмметт.

– Была я… вчера… я думала о тебе, – откинувшись назад и закрыв лицо руками, сказала она. Конец фразы был едва слышен.

– Пока я… был на диване? – освободившись от брюк, спросил он. Эмметт не давал волю мыслям, ни разу не позволил себе представить, что Талли предается мечтам о нем, решительно отказывался от собственных фантазий о ней, не давая им выплеснуться наружу. Ее признание, что она мастурбировала, думая о нем, было полным и ослепительным прорывом во времени и пространстве. Глубоко внутри его в ледяной и черной пустоте завывал ветер. Сверкала молния, высвечивая тени. Он лежал рядом с ней в одном белье, пульсируя каждой клеткой.

– Уф, не могу поверить, что призналась в этом, – не убирая рук от лица, сказала она. – Меня будто подменили. Будто это другой человек. Сегодняшний вечер… все выходные… чувствую, что схожу от всего этого с ума.

– Теперь уже деперсонализация у тебя. Ты не сходишь с ума. – Руки заболели, когда он положил их на свой голый живот.

– Что ты еще обо мне думаешь? – спросила она. Они смотрели в полоток: белки, взбитые с сахаром.

– Я запрещал себе думать о многих вещах. Но теперь, после того, что ты мне сказала, и после коридора, я думаю о… разном, – осторожно перекладывая руки с обожженными запястьями, еще горячими и болезненными, сказал он. Во рту был вкус Талли, вкус сладко-соленого плода. И меда. Вкус женщины. И даже в минуты сомнения в существовании Бога, он вспомнит вкус, которым Бог наделил женщин. Как доказательство.

Если бы художник наспех нанес рисунок в темноте – изобразив их подобно Климту, – он бы нарисовал спальню Талли, освещенную одним светильником. Ожили бы «Рисующие руки» М. К. Эшера, наносящие на бумагу, как Эмметт смотрит на Талли, решительно сбрасывающую кружева, и одновременно живописующие, как Талли мастурбирует одной рукой, влажной от них обоих. Как Талли кладет палец ему на губы, в рот. Как Талли просовывает руку ему между ног. Как Эмметт в то же время жадно целует ее губы и грудь. Прижимается к ней лицом. Ее вкус у него на языке снова и снова, до наивысшей точки. Как Талли сгребает одеяло под собой, извивается и неразборчиво хрипит. Как Талли, тяжело дыша, садится в суете и осторожно поднимает его руки над головой, а потом слизывает влажный теплый след с его груди. Как Талли, взявшись за резинку его трусов, снимает их и с жадностью добивает его. Как тело, волосы и аромат Талли заливают его, как вода, и он одновременно и внутри ее, и над ней, и под ней. А художник, уже закончив, сдувает с бумаги ненужные грифельные крошки, очищает ее. Откидывается назад и смотрит, совершенно удовлетворенный. Довольный собой.

* * *

Они проснулись от настойчиво звонившего на тумбочке будильника, который поставила Талли. Спали они вместе, в ее постели, обнаженные и прижавшись друг к другу. Не теряя ни минуты, они сбегали в душ, каждый в свой, и позавтракали на кухне приготовленной Эмметтом яичницей с сыром и тостами. Зора сообщила, что Лионела перевели в палату. Его можно было навестить, но без спешки: он еще долго будет спать. Эмметт оделся в свое, новый черный рюкзак ждал у двери. Бело-желтая полоса рассвета рассекала синеву окна.

Талли после душа перевязала ему руки, и в это время о самоубийстве он не думал. Не думал он о самоубийстве, и когда они, завернувшись в одеяло, курили после секса одну на двоих сигарету в дождливой темноте веранды Талли. Он загрузил простыни в стиральную машину и запустил цикл стирки; смыл с себя следы пожара и теперь пах ее мылом и своим дезодорантом. Если бы пришлось, он мог вернуться домой, удивив родителей своим появлением. Сообщить им, что он в порядке, а потом снова уехать, найти кого-то, что-то, где-то, чтобы начать с нуля. Он не позволял себе думать, что этим кем-то могла быть Талли. Они встретились такими искалеченными. Перед уходом он ей все расскажет. Он поедет в больницу навестить Лионела, может, пообедает с ней, но потом уедет. Если она не попытается его остановить, он уедет.

Он представлял себя идущим к мосту и продолжающим идти. Перейти мост, развернуться и снова перейти. Не испытав никакого желания прыгнуть, ни разу не взглянув вниз на Огайо и не пожелав себе восхитительного свободного падения, когда ветер свистит в ушах. Или он мог бы направиться в другую сторону и поймать машину – так же, как добирался до Луисвилла. Шел себе и останавливал грузовики, не волнуясь о том, что могло с ним случиться, ведь это не имело значения. Люди не властны над тем, что с ними случается. Это предначертано судьбой.

* * *

(Радостные подсолнухи в вазе на кухонной стойке. Керамический петух – кремовый с зеленым и красным. Серебряные кольца-серьги рядом с ярко-синей кружкой, короткая широкая ложка. Сахарница из рифленого стекла.)

С мокрыми волосами, в очках, раскрасневшаяся, Талли стояла перед ним и пила кофе, которое он ей приготовил. Стекла очков запотели, она извинялась.

– За что? – спросил он.

– За то, что перешла границы… даже если ты так не считаешь… Я думаю, что с тобой я перешла границы, сама того не желая. У тебя большие неприятности, ты переживаешь… большие неприятности, о которых ты не рассказываешь, и я тоже… и потом еще Лионел вчера…

– Талли, я взрослый человек. А ты со мной как с ребенком, – сказал он. Ведь она учитель и привыкла общаться с детьми, у нее само собой получается, но ему это порядком надоело.

– Прости, я не хотела. Просто это удивительный уик-энд, и я пытаюсь отнестись к этому с почтением. Вот и все, – сказала она. Она смотрела на кофе, как будто в кружке плавал ответ на вопрос, который она вслух еще не задала.

– Не думаю, что какие-то границы вообще существовали, и тогда что мы перешли? Кто эти правила установил? Как нам понять, следуем мы им или нет?

– Не знаю. Эмметт, я ничего не знаю. Просто не хотела, чтобы ты подумал, будто я… пытаюсь воспользоваться… чем-то.

– Ерунда. То же самое мог сказать и я, так? Ведь я и вправду не хочу, чтобы ты подумала, что и я пытался воспользоваться чем-то.

– Я совершенно так не считаю.

– И я не считаю. Ты на меня обиделась?

– Нет! Я не обиделась! А ты на меня обиделся? – спросила она.

– Я что, выгляжу обидевшимся? Или выглядел там, в спальне?

– А я, я в спальне выглядела обидевшейся?

– О’кей, мы могли бы все утро продолжать в том же духе, – улыбаясь абсурдности их идущего по кругу разговора, сказал он.

– Ты уверен, что хочешь поехать со мной в больницу? Я бы этого хотела, – спросила она.

– Конечно, хочу. Надо узнать, в порядке ли Лионел. А позже я уеду.

– Куда?

– К родителям. Свой дом я продал.

– Ты изменил свое решение не ехать туда?

– Наверное. Я заеду к ним, но это не значит, что я там останусь.

– Ясно. Ну спасибо, что приготовил завтрак своими обожженными руками, – поставив тарелку в раковину, сказала она. Ели они вяло, даже не сели за стол.

– Не могла бы ты сфотографироваться для меня? Ты такая красивая, – попросил Эмметт.

– Ух ты. – Засмущавшись, Талли закрыла лицо руками. – Спасибо. И довольно с меня.

– Значит, да? – спросил он и протянул ей мобильник. Она подняла кружку, чуть наклонила голову, улыбнулась и сделала снимок. Потом сделала снимок их вдвоем, где они, как юные подростки, держатся за руки. – Пришлешь?

– Придется дать мне номер.

– Конечно, – ухмыльнувшись, согласился он и продиктовал телефон. Он представил, как выключенный мобильник получает сообщение и бережет его на потом.

Талли перелила кофе в походные кружки, и у Эмметта екнуло сердце – ведь он собирался покинуть этот дом навсегда. Он опустился на корточки и погладил