внимания контролю над собственной спермой, сколько мартышка, кидающаяся арахисом с башни. И не важно, что они буквально ничего не делают, чтобы не дать случиться беременности.

* * *

Однажды днем я подошла к газетному ларьку в начале нашей улицы, чтобы купить марку. Шаркая мимо пыльных поздравительных открыток, пакетиков с чипсами по 10 пенсов и линялых пластиковых игрушек, я наткнулась на набор карточек с буквами алфавита, отпечатанных на плотной коричневой бумаге, задвинутый в самый дальний угол полки с канцелярскими принадлежностями. Им, должно быть, лет не меньше, чем мне. Стоили они 3 фунта 99 пенсов и были такими же «динозаврами», как рожок для уха. Я принесла их домой и под каждой буквой написала короткий параграф о том, почему люблю Ника и хочу, чтобы он был отцом моего ребенка. На листе картографической бумаги, купленном в Берлине, написала ему письмо, подробно расписав по пунктам, почему уверена, что он будет замечательным отцом. На листе миллиметровой бумаги, купленной ради этой цели за немалую цену в канцелярском магазине рядом с домом, где прошло его детство, я составила огромный список причин, которые давали мне основание быть уверенной, что мы готовы родить ребенка.

В тот же вечер я вручила ему этот ворох бумаг, как только он пришел домой. Перед лицом его флегматичного, физически ощутимого нежелания я впала в своего рода бумажную ярость, швыряясь словами, аргументами, объяснениями и письменными материалами в надежде, что он, наконец, прислушается к логике. Моей логике. Он все прочел. Вздохнул. Сказал, что не готов. Я чувствовала себя как оса в коконе из пережеванной бумаги, бегающая отчаянными кругами, пытающаяся построить что-то из ничего.

В итоге я сломалась. Хрустнула. Треснула, как яйцо под сапогом. Я села на кровать, освещенную только галогеновыми фонарями за окном, и разрыдалась. Я попросила Ника представить, каково это – когда человек, которого ты любишь больше всех на свете, отказывает тебе в единственном, чего ты хочешь больше самой жизни. Когда твою жизнь ставит на паузу чужая неуверенность. Когда от тебя требуют перевести тело в режим ожидания, зная, что время кончится, поскольку другой человек не желает думать об этом прямо сейчас. Я умоляла. Я плакала. Я роняла голову ему на колени и молила позволить мне попытаться забеременеть, посмотреть, что будет. По крайней мере, дать шанс потерпеть неудачу. Рыдая и орошая его ноги слезами, я говорила, что во мне сидит кусок металла, которого я больше не хочу, который на самом деле не дает мне получить желаемое, и все только потому, что Ник хочет еще какое-то время не думать о детях. Что он заставляет меня поставить мои чувства на паузу в угоду его чувствам. Голосом столь же сорванным, сколь и бешеным, я объясняла, как представляла, что у меня будет ребенок, еще в свои восемь, семь или шесть лет, а может, и раньше. Можешь себе представить, говорила я, как это – хотеть какой-то вещи с тех пор, как ты был крохотным мальчиком в пижамке с символикой «Арсенала», и по сей день? Можешь представить, как находишь идеального человека, с которым эта вещь могла бы стать реальностью? А потом вообразить, что твой идеальный человек целый год уклоняется от обсуждения этого вопроса, игнорирует его или говорит, что хочет отложить его обсуждение, возможно, на неопределенный срок? Что он об этом не думал, не вполне понимает, что это означает, и не знает, будет ли когда-нибудь готов?

Между судорожными глотками воздуха и всхлипами я говорила, что больше не хочу носить этот блок, этот стопор, эту петлю из проволоки, которая делает меня искусственно бесплодной. Я хочу ребенка. Я хочу его ребенка. Я знаю, из него получится великолепный отец, вместе мы будем хорошими родителями. Я люблю его и прихожу в ужас от того, что любовь к нему может заставить меня упустить свой шанс. У меня нет столько времени, сколько у других женщин, – возможно, в запасе осталось всего шесть, может быть, семь фертильных лет; возможно, чтобы забеременеть, понадобятся годы. Если я буду ждать, пока он почувствует себя готовым, окажется слишком поздно. Ему страшно попытаться, а мне страшно ждать.

Нет необходимости говорить, что это только моя версия событий – крайне специфичная, личная и субъективная, если уж на то пошло.

Я была в разгаре «годов паники» и, друзья мои, паниковала. Разговаривая с Ником сегодня, мне гораздо легче увидеть те мучительные недели с его точки зрения. Оказывается, все то время, пока я выедала ему мозг, умоляя, взывая, ярясь, он пытался рассчитать практические аспекты рождения ребенка: есть ли у нас сбережения, как он будет управляться одновременно со сменой профессии и новорожденным, сможет ли уделять достаточно времени учебе, если придется спать всего по четыре часа в сутки, на что мы будем жить в этот год, где будем спать? Со временем, по мере того как эти вопросы начнут решаться, он хотел найти способ подойти к этой теме так, чтобы не было впечатления, будто я победила в споре или он просто пошел на уступки.

– Даже когда я начал с тобой соглашаться, я не говорил этого в течение как минимум пяти подобных разговоров, потому что не хотел, чтобы складывалось впечатление, будто ты убедила меня, – недавно рассказал он. – Я не хотел, чтобы история нашего ребенка началась с моего поражения в споре. Ты, наверное, помнишь одно обсуждение – то, с которого все началось, – но я говорю, что, наверное, начал соглашаться с тобой недели за две до этого.

Так, значит, это не мои слезы его доконали?!

– Когда ты плакала, я думал: «Я согласен с ней, так что нехорошо с моей стороны об этом умалчивать». Ты тревожилась, расстраивалась, но в тот момент я уже согласился, просто тебе не сказал. Я помню, что хотел как-то иначе, красивее. А в итоге сказал именно тогда, просто чтобы ты перестала плакать.

Итак, наконец он произнес слово «да».

* * *

Считать вопрос контрацепции нефеминистским вопросом – значит утверждать, что море не мокрое. Мы живем в 2020 году, по-прежнему не имея мужских эквивалентов почти ни к одной из распространенных форм контрацепции: таблеткам, имплантам, инъекциям, внутриматочным спиралям. Мы живем с женскими противозачаточными, которые просто не подходят для своей цели, делая миллионы женщин – и тех, кто в «потоке», и тех, кто нет, – подавленными, тревожными, суицидальными, больными, паникующими, ожиревшими, терпящими боль и мириады других побочных эффектов, обсуждаемых в частных чатах и ночных исповедях по