— Алла, — нарушил табу Алик, — вы с Аллой на кухне…

Пока слово не было сказано, факта словно бы не существовало, но Алик признал факт: назвал его и тем дал право на жизнь. Следовало бы сказать Валере, что тот разрушает все, к чему прикасается. Опошляет людей, поступки, душевные движения, и опошляя — разрушает. Но Алик привычно задумался, не сам ли он поступает так же, только орудием его разрушения, в отличие от бывшего одноклассника, служит не пошлость, а нечто другое.

— Алла, — повторил Алик. — Ты не знаешь, что натворил. Что будет с Аллой?

— Ты меня спрашиваешь? Ничего не будет. Что ты с ней сделаешь, то и будет. Достал всех своей… — Валера запнулся, не в силах найти точное слово, определяющее аликову особенность. — Достал всех, — повторил, ожесточаясь. — Сидишь, ноешь, а что у тебя плохого, ну? Все замечательно, не то, что у меня, и я не пойму — за что такая лафа? С детства у тебя все было: мама, папа, институты, шмотки, магнитофончики. Посмотри на себя! Гладкий, сытый, а не знаешь, чего хочешь, с бабами не можешь разобраться. Все от нее, от сытости! Квартира у тебя. Предки за границей работают. У меня не то, что своей квартиры, перспективы на жилье нет с моими доходами, даже если жрать вообще перестану. А тут еще маман женишка вот-вот приведет. Жена у тебя нормальная, щи варит, сам зарабатываешь… А за что деньги получаешь? За то, что сам развлекаешься, пьешь-жрешь от пуза на свадебках. Я бы тоже так хотел, но приходится, стоя на морозе, охреневать, чтобы втюхать быдлу хоть какую книжечку. Им же ничего не надо, никто ни черта покупать не хочет, стоят, перебирают, листики переворачивают. А теперь и эта работа накрылась медным тазом.

Валера сообразил, что рано раскрывать карты, обратился к безопасному прошлому:

— Почему тебя в школе учителя отличали, — ах, Аличек то, Аличек се, а меня даже классная руководительница не могла запомнить по имени, так по фамилии до окончания школы и звала. У тебя две бабы было, живи, радуйся — нет! Обеим ухитрялся жизнь портить! За что они любили-то тебя, с таким дохлым характером? Ничего решить не можешь, трепыхаешься, как холодец, а все само в руки плывет. Это честно? Почему у меня так хреново складывается, а ведь я кручусь, умом Бог не обидел, и характером, а что ни отыграю у тебя, в итоге все равно прогадываю, как объедки за тобой подбираю.

Валера раздухарился, лицо покраснело, гнев заливал глаза, мешая смотреть прямо и нагло как обычно. Пальцы до боли впились в край стола, словно надеясь переломить столешницу, как обгоревшую спичку.

— Я должен тебя ненавидеть, понял? Но мне насрать, я внимания не обращаю, живу себе и живу, слышишь? Но ты мне все-таки скажи, почему так, почему одним все, а другим ничего? Почему у тебя все складывается, а ты только зудишь и ноешь, и пальцем не пошевелишь, чтобы что-то сделать, привык даром получать, а я за все плачу и вешу в жизни побольше твоего, но мне — фиг с маслицем, хрен моржовый — почему, ну?

И Алик ответил, не зная, зачем, предчувствуя собственный ответ и реакцию оппонента по тому особенному холодку, стремительно разлившемуся внутри, словно лопнула запаянная колба, по предметам на столе, как будто отделившимся от столешницы, еще стиснутой Валериными пальцами, по исчезнувшим из поля зрения стенам, обступившим комнату. Алик ответил, пусть и не хотел этого. Ответил, догадываясь, что не сам он произносит слова, что это сон и сон скоро кончится, не оставив последствий, и потому можно вести себя не так, как привык, раз это не имеет отношения к нему реальному.

Время нестрашно изменило привычный ход, замедлилось. Алик обрел чудесную способность видеть происходящее со стороны, как будто он, настоящий будничный Алик, стоял у двери, а за столом сидели два человека, один — с лицом Алика, тем лицом, которое будничный Алик по утрам видел в зеркале над раковиной, и голосом Алика, тем голосом, что он слышал в записи. Человек с его голосом и лицом ответил спокойно и, как послышалось Алику, насмешливо:

— Потому что ты — неудачник, — и выдержав минимальную паузу, добавил, — ты просто импотент, в духовном смысле импотент.

Пару-тройку часов тому назад Валера собрал все душевные силы, спасая их, как тяжелоатлет гири из горящего цирка, чтобы не услышать Викиного «импотента». Но пламя объяло вход и выход, перекинулось за кулисы, ряды кресел жарко полыхнули: второе за вечер аналогичное оскорбление заставило его вскочить. Стол пошатнулся, опрокинулись рюмки, заливая клеенку прозрачной жидкостью, пальцы разжались.

Правая рука, направляемая гневом, схватила удачно подъехавший от центра к краю стола кухонный и неопасный нож, коротким движением ткнула в горло сидящего напротив Алика и бессильно опустилась.

Валера рухнул на стул, вытянул по столу руки, мирно уложил голову в их перекрестье и заснул, моментально и необъяснимо. Он не видел, как Алик дернулся от удара и стукнулся спиной о буфет, а затем точно также уронил голову на стол, завершая симметричную композицию.

Настоящий Алик, наблюдающий со стороны, от двери, пропустил последнее сценическое движение. Начиная с последней реплики своего «двойника», он какое-то время ничего не видел. Страха не было, но появилась боль, неожиданная, запаздывающая, не сказать, чтобы очень сильная. А потом Алик пропал, стало просто темно.

Та, которая сверху, поняла, что сейчас увидит свое рождение, и время кончилось. Она вошла в главный коридор без сожаления, надежды или раскаяния, и стражи у входа пропустили ее, отступая, как сомнения.

Мягко колышущаяся темная жидкость устремилась на свет, она последовала за ней, увлекаемая потоком. Первоначальная темнота рассеялась, предметы, непонятные и невероятные, толпились над ней в перевернутом изображении. Постепенно очертания стали четче, предметы заняли законное положение: обозначились стены, мебель, опасно (почему-то это показалось опасным) распахнутая дверь. Она осознала положение в пространстве прежде, чем самое себя. Огляделась с любопытством. Сверху все выглядело почти так же, как раньше, но мельче. Знакомая комната, до подробностей изученная. А ведь она не сразу догадалась, где находится! У нее еще не было ни слуха, ни обоняния — лишь зрение. Новенькое зрение, еще не привыкшее к свету лампочек трехрожковой старой люстры.

Вниз смотреть не хотелось.

Комната маленькая, узкая: диван, буфет, еле-еле нашлось место для стола. Именно на стол-то смотреть и не хотелось. Она знала — почему. Не хотела вот так, сразу, столкнуться с собственной виной, едва успев появиться на свет. Еще неизвестно, как вина подействует на нее, неокрепшую. То, что вина велика, она тоже знала. Знание появилось вместе со зрением… Понаблюдала — чуть-чуть — за переливами фонарей с той стороны окна, чуть-чуть за мухами рядом на потолке; медлить не имело смысла. Время идет. Вздохнула и обратилась к столу. Она знала, что увидит: двое мужчин склонили головы. У одного волосы темные, длинные, у другого — светлые короткие. Клеенка на столе грязная, в пятнах.

Изображение поплыло, словно его заволокло слезами. Но слез не могло быть, им неоткуда взяться. Вина тяжела… Почему только сейчас та, что сверху, ощутила истинную тяжесть? Не разумнее ли считать более весомой вину другого? Внизу — да, а здесь? Она вздохнула еще и еще, пытаясь напиться воздухом — его не было, посмотрела на темноволосую голову. Новенькое зрение не тотчас различило темный круг под головою, слишком много разных пятен на столе. Когда же согласилась (тут включилось обоняние, кровь пахнет тяжело и тревожно): вот, лежит в крови голова, что еще минуту назад принадлежала ей (или она — ей принадлежала?), то испытала такое отчаяние, такую страшную боль, что нечто подобное болевому шоку милосердно отключило одну за другой все связи с отстающим миром: обоняние, зрение. Она уснула.