утраты несомненны: Татьяна позволяет себе брать в руки письмо любимого, будучи «не убрана», что невозможно было в деревне.

Интересно отметить, что цитируемое описание служит подготовкой авторскому утверждению, что теперь в княгине трудно не узнать «прежней Тани». Да, она та же — и в чем-то неузнаваемо переменившаяся, повзрослевшая.

Попробуем понять слова Татьяны: «Онегин, я тогда моложе, / Я лучше, кажется, была…» Пожалуй, есть основание воспринимать это признание героини не слишком всерьез (для Онегина-то она «лучше» стала именно сейчас). Допустим, с момента общения героев несколько перевалило за четыре года, что в переломном возрасте и на повороте судьбы воспринимается очень значительной полосой, но в нашем сознании Татьяна была и остается молодой, так что «моложе» (по аналогии и «лучше») выглядит едва ли не расчетом на опровержение. И все же это не так. Татьяна знает, что говорит.

В строгом смысле Татьяна не нарушает норм приличия: она нарушает некую заповедь, ею же для самой себя установленную, — и совестится нарушения сама, и говорит об этом с предельной искренностью. Тут нет места для нашего злорадства, но больше оснований для извлечения урока высокой требовательности к себе. Но для духовного совершенствования, для сохранения духовности как важно чувствовать рядом достойного партнера, как трудно сохранить этот уровень, будучи предоставленной самой себе, да и перемещенной совсем в иную ситуацию.

В простой речи повторы одного слова оставляют неприятное ощущение монотонности, назойливости. Помогает избегать этого наш богатейший язык, щедрый на синонимы. В поэтической речи осознанное дублирование слова образует особый художественный прием — анафору (единоначатие). Повторы могут быть выразительными не только в началах строк.

Но день протек, и нет ответа.

Другой настал: всё нет, как нет.

Бледна как тень, с утра одета,

Татьяна ждет: когда ж ответ?

Дублируется «нет», дублируется «ответ», да еще и в разных падежных формах, тем самым подчиняя себе рифмовку всего четверостишия. С какой эмоциональной силой передается зацикленность Татьяны на одном желанном и страшном ожидании!

Фраза «с утра одета» получила должный резонанс. А вот деталь не меньшей художественной силы — а оставленная незамеченной. Тут вернемся к возникавшему у нас вопросу: с кем (по своему разумению) имеет дело Татьяна на последнем свидании: с истинно влюбленным человеком или с ловеласом, вернувшимся на позицию «науки страсти нежной»? Или, другими словами, как понять пушкинское утверждение: «Ей внятно всё»?

Исповедь Татьяны многократно была предметом наблюдений исследователей. Но оставлена без внимания предшествующая ей молчаливая зарисовка:

Княгиня перед ним, одна,

Сидит, не убрана, бледна,

Письмо какое-то читает

И тихо слезы льет рекой,

Опершись на руку щекой.

Который раз Татьяна читает это письмо? Да она уж наизусть его, наверное, помнит! А эмоции — как в первый раз: слезы — рекой… Это слезы по когда-то возможному, но несбывшемуся счастью. Если бы такое письмо получить в деревне! Эта сцена — яркое свидетельство, насколько дороги Татьяне ее воспоминания, а ее чувство живо несмотря на то, что запрятано. Она и в исповеди признàется в своей любви. Так что в исповеди можно слышать все оттенки чувств, но камертоном служит именно мелодия любви.

Слезы «рекой» — знак только веры в любовь Онегина. А если, напротив, Татьяна прозревала бы недобрый умысел ухажера? Тогда ей не было бы надобности хранить письма Онегина. Ладно, случилось такое, захотелось перечитать. Обида на максимуме может выговариваться со слезой в голосе. Вот уж глаза при этом останутся сухими, сердитыми, если не злыми. А Татьяна глядит на Онегина «без гнева».

Почему слезы Татьяны над письмом Онегина оставались незамеченными исследователями? Упущен сильный, категоричный аргумент в пользу версии, что героиня адекватно понимает героя. Происходит это из-за недооценки роли сюжета, который корректируется стихотворной формой. Тут тесное соседство двух картин, наложение второй на первую (внезапный переход из формы заочного общения с героем в личное свидание). Первая картина дана не полностью, мы сразу видим финал. Вторая картина начинает разворачиваться на глазах читателя: это и перетягивает внимание читающего. Получилось так, что поэт ответил на вопрос прежде, чем ситуация его подсказала. Тут «перевернутая» логическая связь: сначала следствие («слезы льет»), а о причине сказано потом («я вас люблю», но уже безнадежно). Фрагментарный сюжет как будто соткан из цепочки описаний, и важна каждая деталь! Восстановим связь прямую — безошибочно поймем авторскую позицию, которая недвусмысленна: поэт дает возможность читателю ситуацию обдумать, но ясно обозначает и свою позицию: Татьяна любит Онегина, верит в его не наигранную, а подлинную любовь, горько жалеет, что она опоздала, а теперь когда-то возможное счастье невозможно.

Общая тенденция такова: поэт охотно подключает к описанию новые детали; удостоенные внимания детали лаконично обрисовываются; поэт не медлит с эмоциональным обобщением.

О синхронизации деталей времени года и даже суточного времени у поэта пока что мало заботы. Присмотримся к фону, на котором поэт изображает сердечное томление Татьяны (в эпизоде третьей главы).

Настанет ночь; луна обходит

Дозором дальный свод небес,

И соловей во мгле древес

Напевы звучные заводит.

Татьяна в темноте не спит

И тихо с няней говорит…

Трели соловья здесь не могут служить пометами времени (весны): это параллель влюбленности героини в ту ночь, когда будет написано ее письмо. Онегин-то появился здесь среди лета и не с визита к Лариным начинает; прежде ему надо было еще с Ленским сойтись (соловьи к визиту знакомства умолкнут).

Точнее колорит времени (это уже к концу лета, когда к вечеру заметно понижение температуры) отражен в день свидания, хотя это всего лишь второй день после письма: Татьяна, «на стекла хладные дыша»,

Прелестным пальчиком писала

На отуманенном стекле

Заветный вензель О да Е.

Парадоксально, что в число примет создаваемого романа поэт в посвящении включает «небрежный плод моих забав…» А в итоговой адресации заканчиваемого творения повторено:

Чего бы ты за мной

Здесь ни искал в строфах небрежных,

<…>

Живых картин, иль острых слов,

Иль грамматических ошибок…

Диапазон читательских предпочтений здесь обозначен весьма широко. Только иронично можно представить желание поэта потрафить всем, зато разностильность охваченного материала надо взять на заметку.

Стык эпизодов заслуживает внимания отдельного.

О пластике переходов

М. Л. Нольман, фиксируя только крайние, контрастные состояния героев, допускает, на мой взгляд, преувеличение, совсем отрицая пластику переходов: «„Сверхзадача“