— Ну, и что за тварь это с тобой сотворила? Говори!!!

Перепуганная до смерти крестьянка мертвенно побледнела, потом упала на колени и, склонив голову так, как будто клала ее на плаху, дрожащим голосом пробормотала:

— Никто, ваша милость! Это у меня после… Ну… в общем, я — Порченая…

— Порченая… — без тени эмоций в голосе подтвердила баронесса. — Маалус! Посмотри на ее живот!

Понять, что именно не понравилось ее милости, маг не смог: несмотря на достаточное количество базовых знаний по магии Жизни, для того чтобы определить какие-то неправильности в наполненности или во взаимном расположении каналов жизни и чувств, ему требовалось довольно много времени. А еще возможность сверять свои наблюдения с трактатом Гериельта Мудрого. В общем, кое-как осмотрев женщину истинным зрением, он удрученно поинтересовался:

— На что именно смотреть, ваша милость?

— Видишь вот эту артерию? — Над одним из каналов жизни в брюшной полости крестьянки появилась белая нить жизни, и маг тут же сообразил, какой именно сосуд имела в виду баронесса.

— Да, вижу!

— Кровоток по ней[69]искусственно ограничен. То есть Марыську лишили возможности рожать!

— Так и есть… — С лица крестьянки исчезла мертвенная бледность, а на смену ей пришел нездоровый румянец. — Я — Порченая! Я понесла от пришлого, во грехе, поэтому меня и наказали. И теперь я уже никогда не смогу иметь детей…

— Понесла во грехе? Что за бред? — баронесса приподняла бровь и вопросительно уставилась на крестьянку. — Наказали?!

— Меня… снасильничали, ваша милость… — не поднимая взгляда, еле слышно выдохнула женщина. — Когда мне было тринадцать… Ну, и… вот…

— Что значит «наказали»? — хмуро спросил Облачко, не дождавшись ответа на второй вопрос баронессы. — В Уголовном уложении не предусмотрено никаких наказаний с использованием магии. Вообще. И потом, если изнасиловали тебя, то наказать должны были того, кто это сделал…

— Да? — В глазах женщины появилось плохо скрываемое недоверие. А потом ее глаза вдруг наполнились слезами…

Изуродованное ударами мечей и воздействием печатей школы Огня тело пахнет кровью, гноем, паленым волосом и горелым мясом. И смотрится соответственно — кольчуга, покрытая радужными разводами цветов побежалости[70]; обгоревшая ткань поддоспешника, сквозь которую торчат опаленные пучки конского волоса; пропитанные сукровицей обрывки нижней рубахи; плоть, вскрытая то ли мечами, то ли боевыми топорами. А под всем этим — жуткая, пугающе-черная пустота каналов жизни и чувств. Самая настоящая Тьма… Вотчина Темного Жнеца… Не-Жизнь… Смотреть в нее — страшно. До дрожи в коленях. До холодного пота по спине. Однако руки… руки знают, что и зачем делать, и двигаются сами. Без какой-либо помощи со стороны моего заледеневшего от ужаса разума. И я, зачарованная их шевелениями, постепенно оттаиваю и начинаю думать. Вернее, не так — начинаю сопровождать свои действия Мыслью. Ибо думать — это значит, размышлять о судьбе брата, вспоминать похороны отца и леденеть, леденеть, леденеть…

…Аккуратно отвожу в стороны обрывки кольчуги, поддоспешника и нижней рубахи, склоняюсь над раной… и отшатываюсь: в неверном свете единственной свечи осколки ребер, торчащие из-под кожи, вдруг кажутся мне клыками какого-то жуткого хищника, только что задравшего очередную жертву. Сжав зубы, я кое-как заставляю себя собраться, цепляю ногтями лопнувшее стальное колечко, вмятое между мышечными волокнами, тяну его на себя… и вдруг понимаю, что не повесила над раной печать Бесчувствия! А значит, Лагару больно!

Несколько судорожных попыток собрать нужное плетение из нитей силы, расползающихся, как прелая солома, жуткое ощущение бессилия… и вдруг прямо в моем сердце раздается еле слышный голос моего брата:

— Что ты делаешь, Мел? Ведь я уже мертв…

Нет. Я не закричала. И даже не вздрогнула: стоило мне вынырнуть из липких объятий кошмарного сна и сообразить, что все, что я видела, — не более чем видения, как сознание мгновенно вернулось в норму. Вернее, в состояние холодного безразличия, ставшее для меня привычным. Поэтому уже через пару ударов сердца я посмотрела в окно, за которым только-только начал заниматься рассвет, и потянулась за одеждой. Решив, что обдумывать планы на день можно и на ходу…

…Несмотря на ранний час, в замке кипела жизнь: по коридорам и лестницам донжона носилась челядь; перед кордегардией позвякивали кольчуги готовящихся заступить в караул солдат; от внутренних ворот захаба раздавалась ругань Шрама, отказывающегося выпускать Жака за крепостные стены до рассвета без прямого приказа ее милости, то есть меня.

Решив, что задержки в формировании обоза с зерном мне не нужны, я решительно направилась к препирающимся мужчинам.

— Согласно приказу ее милости, послезавтра на рассвете перед воротами замка должно стоять двадцать телег! — ожесточенно жестикулируя, разорялся дворецкий. — Представляешь, дурень, мне надо объехать окрестные села, найти эти самые телеги, возниц, купить провиант…

— Понимаю… — чинно кивал сотник. — Однако поднимать герсы до восхода солнца все равно не буду. Не положено!

— Выпусти его, Шрам, — возникнув рядом с чалой кобылкой дворецкого, приказала я. И, похлопав ее по крупу, негромко поинтересовалась: — Жак, о прорехах в мешковине помнишь?

— Конечно, ваша милость! — поклонившись, затараторил дворецкий. — Сделаю все, как вы приказали! Проверю самолично…

— Хорошо, — кивнула я. И повернулась к сотнику: — В ближайшие дни к замку должен подъехать некий эрр Гериельт. Предупреди солдат, чтобы его впустили в любое время дня или ночи, а потом немедленно проводили к эрру Маалусу…

— Уже предупредил, ваша милость! Облачко сказал, что этот самый Гериельт, скорее всего, появится уже сегодня…

— Отлично. Ну, а насчет Лагара ты и так знаешь…

Лицо воина тут же помрачнело, а на скулах заиграли желваки:

— Да, ваша милость… Как только его привезут, я немедленно вам сообщу…

— Договорились, — буркнула я. И, развернувшись, неторопливо пошла к Северному крылу. Навещать Молчуна…

…Крегг стоял в центре комнаты, спиной к входной двери, и, расставив в стороны руки, пытался удержать равновесие. Получалось у него неважно — буквально через десяток ударов сердца после моего появления его повело влево, и он был вынужден вцепиться в спинку стоящего рядом с ним кресла.

Я перешла на истинное зрение, быстренько заменила руны Ускорения печатями Гармонизации, потом сплела стандартные печати Силы и Ловкости и щедро напитала плетения силой. Молчун, еще два дня назад балансировавший на грани ухода в Сияние, отпустил спинку кресла и сделал уверенный шаг вперед. Потом — второй. И… замер, сообразив, что у такого быстрого изменения его самочувствия должна быть какая-то причина.