Так чего уж мелочиться, господа гусары, пропивать – так все до последнего гроша!

Чувствуя себя снова окрыленной, но теперь уже праведной злостью, развернулась и понеслась назад, мрачно ухмыляясь. Какая-то парочка опасливо посторонилась с моей дороги, видно сообразив, что у взбешенной донельзя тетки-фурии на пути лучше не становиться, и я сразу же увидела Макса с его пассией, которые шли к выходу.

Прищурившись, я уставилась в его лицо, делая последние шаги навстречу, обещая казнить взглядом и готовясь произнести речь, полную праведных упреков и насмешек. Да, обязательно насмешек, еще не знаю каких, главное – чтобы вот прям сильно зацепить. Сумкой по физиономии было бы даже лучше, но это уже перебор даже для такой взбешенной меня. До такой базарной разборки я не опущусь.

Макс тоже увидел меня, удивленно вздернул брови сначала, потом посветлел лицом, но тут вгляделся внимательней, и его брови снова сошлись. Я уже открыла рот, намереваясь излить всю мою ярость, как он резко шагнул ко мне и, прежде чем успела пикнуть или отмахнуться, положил свою наглую лапищу мне на затылок и прижал к своей груди.

– Свет мой, как же я рад видеть тебя именно сейчас, – тихо произнес он, и искренняя тоска в его голосе, а еще этот головокружительный запах его заставили меня моментально сдуться и едва ли не обвиснуть в его объятиях. Таких крепких, надежных… лживых, тех самых, что он щедро раздаривал только что другой.

Трепыхнувшись, уперлась ладонями в его твердую грудь, прям ненавидя себя за то, что мне настолько приятно дотрагиваться до него. Даже если злюсь, даже если гад, кобель, лжец… который так прижимался губами к виску, что мурашки полоумные зашевелили волосы, а пальцы на ногах так и норовили поджаться. И это выводило из себя еще сильнее. Да что же я за размазня такая?!

– Пусти, – прошипела кошкой и, дернувшись по-настоящему, вырвалась, пошатнувшись от чрезмерности приложенных усилий так, что едва не оттоптала ноги спутнице этого мачо.

Чуть было не извинилась по въевшейся на подкорку привычке, но опомнилась, зыркнула на нее раздраженно… и зависла. Мало того, что передо мной была женщина явно постарше меня, так еще она была заплакана и все время вытирала глаза платком и хлюпала припухшим носом. Но и это еще не все.

Я очень даже хорошо знала эту женщину. Госпожа Шереметьева, жена нашего мэра и, как я понимаю, мачеха Макса.

Я до этого чувствовала себя дурой?

– Дамы, я очень хотел, чтобы вы познакомились в другой обстановке и более приятных обстоятельствах, но уж как получается. Марина, это моя Светлана. Свет мой, это Марина – папина жена.

– Оч-ч-чень приятно, Светлана, – слегка заикаясь, как будто не успев успокоиться после бурной истерики, произнесла Марина и протянула мне руку со скомканным в ней носовым платочком. Увидела кусочек смятой ткани в собственной ладони, ойкнула, судорожно зашарила по шубе, пытаясь найти карман, и снова склонила голову, чтобы скрыть очередные набежавшие слезы.

– Вот, возьмите. – Я протянула ей свежий платок, в который она вцепилась почти как в спасательный круг и прижала его к лицу.

– М-м-макс, м-м-машина ждет рядом с в-в-выходом, я поставила на аварийку. П-п-прости, за руль сейчас сесть не смогу. Поведешь? – Стуча зубами и надевая огромные темные очки на пол-лица, Марина отдала ключи от машины Максу и, не дождавшись ответа, повернулась в сторону выхода из аэропорта.

– Свет мой, как ты здесь оказалась? Хотя не говори ничего, все потом, потом. А сейчас… – Он обрушился на мой рот, не обращая ни малейшего внимания на снующих вокруг людей, гремящих тележками для перевозки крупного багажа, все как в розово-сопливых мечтах, что клубились в мозгах еще сегодня утром. И так же внезапно отпрянул от меня, тяжело дыша. – Пожалуйста, поедем сейчас со мной. Ты мне очень нужна, свет мой. Очень-очень.

***

В больнице пахло… больницей. А еще страхом, неуверенностью, хлоркой и… безнадежностью.

Даже в самой лучшей палате, куда устроили мэра, однокомнатной, с холодильником, телевизором, сплитом, собственной ванной комнатой и видом на городской парк, было все же невесело. Еще в машине Марина попросила Макса не упоминать прямо основной диагноз отца.

– Макс, ты уж не выдавай меня сразу, не хочет он, чтобы вы, его дети, пока знали, – по-прежнему всхлипывая, сказала она.

Владимир Шереметьев лежал на регулируемой по высоте изголовья кровати. Рядом стоял аппарат с кислородом, пикала хрень с монитором, отсчитывающая сердечный ритм. Все честь по чести.

Но сам мэр при этом выглядел… очень и очень хреново: серо-желтая кожа, зелено-фиолетовые мешки под глазами, отекшие до синевы ноги, и жуткий булькающий хрип вместо дыхания. То, как при виде него тяжко сглотнул мой директор, прошлось по моим нервам как наждаком. Господи, как же ему наверняка горько увидеть родного человека в таком состоянии. Все мы знаем вроде бы, что не вечны, и находим слова утешения, когда другие оказываются в такой ситуации, но когда сам… Шок, неверие, беспомощность и стыд за то, что вот так все, и отчаянное, совсем не взрослое взывание к чуду.

Как можно незаметнее, кончиками пальцев, желая поддержать хоть как-то, коснулась повисшей вдоль тела руки Макса со сжатым до побелевших костяшек кулаком, пусть лицо его так и осталось непроницаемым. Он едва заметно вздрогнул и вдруг схватил мою кисть и, ни от кого не скрываясь, стиснул, слишком сильно, явно не отдавая себе до конца в этом отчета, но я стерпела и сжала его пальцы в ответ. Так мы и предстали перед взглядом его родителя, держась за руки, как боящиеся потеряться детсадовцы.

– Максим Владимирович, пожалуйста, недолго, хорошо? Вашему отцу нужен отдых. – Доктора, заговорившего с нами, я не разглядела.

– Папе, – практически огрызнулся Макс.

– Что, простите?

– Не отцу, а папе, – твердо повторил он и сжал челюсти так, что его желваки стали похожи на выпирающие флюсы.

– Макс, – прохрипел господин Шереметьев-старший, – Макс, только Марину не пугай, ладно? И детям ничего пока не говори, да?

Шумно, почти с посвистом вдохнув, Макс будто встряхнулся, заставляя себя почти улыбнуться, и шагнул ближе к кровати, подтягивая и меня.

– Пап, все нормально. Никто никого не пугает. Мало того, тебе я тоже запрещаю пугаться и прикидываться умирающим. От сердечной недостаточности в наше время не умирают. – Знай я его чуть похуже, сочла бы его тон оптимистичным, но сейчас от этой псевдо-бодрости здоровенные ледяные мурашки ползали по моим нервам. – Кардиограмма сделана, все там в пределах если не нормы, то стабилизируемого состояния. Все лекарства мы уже привезли, капельницу тебе поставят буквально через полчаса. Палата оборудована по последнему слову, сестрички заглядывают к тебе каждые десять минут. Твое дело знаешь какое?

– Какое, Максюш?

– Твое дело валяться, выздоравливать, терпеть процедуры, соблюдать диету, капризничать и требовать экзотические фрукты со взбитыми кокосовыми сливками.