Сарай впитала это все долгим взглядом. Уже второй раз за ночь ее поразил яркий разлад между внешним и внутренним миром. Первым был золотой фаранджи. Несмотря на красивое лицо, его сны удушали. В них было тесно и затхло, как в гробу. Он едва мог в них дышать или двигаться, и девушка тоже. А теперь… это.

Удивительно, как такое суровое лицо с оттенком насилия могло подарить ей вход в царство чудес!

Она увидела спектралов, расхаживающих без надзора бок о бок, как парочки на прогулке, и других существ, узнаваемых и не очень. Равид с клыками, украшенными бусинами и кистями, встал на задние лапы, чтобы длинным шероховатым языком облизать торт. Благородный кентавр вез на себе принцессу. Повсюду царила такая атмосфера волшебства, что они вовсе не выглядели не к месту. Кентавр повернул голову, и парочка страстно поцеловалась, отчего щеки Сарай залились краской. По дороге попадались низенькие мужчины с куриными лапками, идущие задом наперед, чтобы их следы указывали неправильное направление, и крошечные старушки, устраивающие гонки на котах, мальчишки с козьими рогами, звонящие в колокольчики, а то тут, то там трепетали и порхали прозрачные крылья. Куда ни глянь – везде распрекрасные чудеса. Сарай провела во сне меньше минуты – всего два поворота на руке гигантского серафима, туда и обратно, – и вдруг поняла, что ее лицо расплывается в улыбке.

Улыбка.

Учитывая характер ее работы, улыбалась она редко, но в такую ночь, как эта, со столькими открытиями, это было немыслимо. Девушка стыдливо прикрыла рот ладошкой и продолжила шагать по террасе. Ну и что, что этот фаранджи умеет мечтать? Ей от этого никакой пользы. Кто этот мечтатель? Что он тут делает? Заставив себя не обращать внимания на чудеса, Сарай вновь осмотрелась и увидела впереди силуэт парня с длинными волосами.

Вон он.

В этом не было ничего странного. Люди часто появлялись в собственных снах. Незнакомец уходил от нее, и Сарай захотелось оказаться ближе – и вот уже через секунду она оказалась прямо за ним. Может, это и особенный сон, но все же сон, а они в ее власти. Если бы она хотела, то могла лишить его всех красок. Превратить все в кровь, разрушить купола, толкнуть детей в перьевых плащах на верную гибель. Могла заставить того ручного равида с бусинами и кисточками растерзать милых женщин с длинными черными волосами. Она могла обратить этот сон в кошмар. Таков ее дар. Ее гнусный, отвратительный дар.

Но Сарай ничего не сделала. Во-первых, она пришла не за этим, а даже если бы и так, для нее испортить этот сон было невообразимо. Дело не только в ярких цветах, сказочных созданиях и волшебстве. И даже не в тортах. Здесь царила атмосфера… уюта и безопасности, и Сарай хотелось…

…хотелось, чтобы этот сон оказался явью, в которой она могла бы жить. Если равидам позволялось ходить бок о бок с людьми и даже есть их еду, тогда, может, тут бы приняли и божьих отпрысков.

«Явь». Глупая, глупая мысль! Это мир незнакомца. Явь в виде четырех отпрысков ждет ее в агонии любопытства. Явь – правда, которую она должна им доложить, явь – это сияние рассвета, охватывающее горизонт. Пора уходить. Сарай собрала своих мотыльков. Те, что сидели на ткани сферы, опустили ее на место, поглощая луч света и вновь опуская мечтателя во тьму. Мотыльки полетели к окну и стали ждать, но тот, что замер на брови, не двигался с места. Сарай уже приготовилась отозвать его, но вдруг замешкалась. Она была во стольких местах одновременно… Ходила босиком по ладони серафима, парила в окне спальни Богоубийцы, сидела, легкая, как лепесток, на брови мечтателя.

А еще она была в его сне, стояла прямо позади него. Сарай охватило необъяснимое желание увидеть его лицо – здесь, в творении его разума, с открытыми глазами.

Он потянулся, чтобы сорвать фрукт с одной из лоз.

Рука Сарай дернулась – ей тоже хотелось сорвать парочку. Или пять, если точнее, для каждого из них. Она подумала о той девочке, которая умела доставать вещи из снов, и пожалела, что не может вернуться домой с охапкой фруктов. Или с тортом, балансирующим на голове. Или верхом на ручном равиде, усы которого испачкались в глазури. Словно своими подарками и прихотями она могла смягчить удар новостей.

Какие-то дети поднимались по решетке для лоз и замерли, чтобы подкинуть мечтателю еще фруктов. Он поймал желтые плоды и крикнул им:

– Спасибо!

От тембра его голоса по спине Сарай побежали мурашки. Он был глубоким, низким, с хрипотцой – как дым в лесу, как зубчатые клинки или хруст снега под ботинками. Но, несмотря на всю его грубость, в нем также слышался очень привлекательный намек на застенчивость.

– Я верил в это, когда был маленьким, – сказал он старику, стоящему неподалеку. – Что тут любой может просто подойти и сорвать фрукты. Но позже мне показалось, что это выдумка голодных детей.

Сарай запоздало поняла, что он говорит на языке Плача. Всю ночь, пребывая во снах чужаков, она не понимала ни единого слова, но этот говорил даже без акцента. Она обошла его стороной и наконец смогла рассмотреть.

Девушка стояла вплотную, изучая его профиль – так же бесстыдно, как кто-то мог изучать статую или же как призрак изучал живых. Ранее ночью она точно так же разглядывала золотого фаранджи, стоя в шаге от него, пока он неистово трудился в лаборатории со вспыхивающим пламенем и битым стеклом. Там все было острым, горячим и полным опасностей, и его красота не имела значения. Ей не терпелось поскорее оттуда убраться.

Здесь же не было опасностей – как и желания уйти. Наоборот, ее влекло ближе. Десятилетие невидимости лишило ее всякой стеснительности, которая однажды могла бы возникнуть при таком возмутительном разглядывании. Она увидела, что у него серые глаза, а в его улыбке тот же намек на стеснительность, как и в голосе. И да, кривая линия сломанного носа. И да, скулы, резко переходящие в челюсть. Но, как ни странно, его лицо, живое и бодрое, не выражало ни капли грубости, как ей изначально показалось. Напротив.

Оно было таким же милым, как мир в его сне.

Незнакомец повернул к ней голову, но Сарай настолько привыкла к своему насущному небытию, что даже не испугалась. Девушка только восприняла это как возможность рассмотреть его со всех сторон. Она наблюдала так много закрытых глаз и век, подрагивающих от снов, и ресниц, трепещущих над щекой, что его открытые глаза приковали ее. Они находились так близко. Благодаря снисходительности солнечного света, Сарай могла увидеть точки в его радужках. Они были не чисто серыми, а с сотней нитей разных оттенков серого, голубого и жемчужного и напоминали блики света на воде, с легчайшими янтарными лучами, обрамляющими зрачки.

Но… с той же жадностью, с какой Сарай изучала его, он изучал… Нет, не ее. Он мог смотреть только сквозь нее. Казалось, будто его околдовали. Глаза юноши сияли с неприкрытым восхищением. «Колдовской свет», – подумала Сарай и ощутила острый укол зависти к кому или чему бы то ни было за ее спиной, что так его очаровало. На секунду Сарай позволила себе поверить, что это она.

Что это на нее смотрят с таким восторгом.