— Всего пять недель! Всего пять недель! — подхватил Лебедев,возвращаясь уже во фраке, мигая глазами и таща из кармана платок для утиркислез: — сироты!

— Да вы что все в дырьях-то вышли? — сказала девушка: — ведьтут за дверью у вас лежит новешенький сюртук, не видели что ли?

— Молчи, стрекоза! — крикнул на нее Лебедев. — У, ты! —затопал было он на нее ногами. Но в этот раз она только рассмеялась.

— Вы чего пугаете-то, я ведь не Таня, не побегу. А вотЛюбочку так, пожалуй, разбудите, да еще родимчик привяжется… что кричите-то!

— Ни-ни-ни! Типун, типун… — ужасно испугался вдруг Лебедев,и, бросаясь к спавшему на руках дочери ребенку, несколько раз с испуганнымвидом перекрестил его. — Господи, сохрани, господи, предохрани! Это собственныймой грудной ребенок, дочь Любовь, — обратился он к князю, — и рождена взаконнейшем браке от новопреставленной Елены, жены моей, умершей в родах. А этапиголица есть дочь моя Вера, в трауре… А этот, этот, о, этот…

— Что осекся? — крикнул молодой человек: — да ты продолжай,не конфузься.

— Ваше сиятельство! — с каким-то порывом воскликнул вдругЛебедев: — про убийство семейства Жемариных в газетах изволили проследить?

— Прочел, — сказал князь с некоторым удивлением.

— Ну, так вот это подлинный убийца семейства Жемариных, онсамый и есть!

— Что вы это? — сказал князь.

— То-есть, аллегорически говоря, будущий второй убийцабудущего второго семейства Жемариных, если таковое окажется. К тому и готовится…

Все засмеялись. Князю пришло на ум, что Лебедев идействительно, может быть, жмется и кривляется потому только, что, предчувствуяего вопросы, не знает как на них ответить и выгадывает время.

— Бунтует! Заговоры составляет! — кричал Лебедев, как бы ужене в силах сдержать себя: — ну могу ли я, ну в праве ли я такого злоязычника,такую, можно сказать, блудницу и изверга за родного племянника моего, заединственного сына сестры моей Анисьи, покойницы, считать?

— Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли, князь, теперьон вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречиепустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пятьдней тому назад говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая егоумоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всёее достояние себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера какого-то,жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…

— Пятьдесят рублей, если выиграю, и только пять, еслипроиграю, — объяснил вдруг Лебедев совсем другим голосом, чем говорил доселе, атак, как будто он никогда не кричал.

— Ну и сбрендил, конечно, не старые ведь порядки-то, толькотам насмеялись над ним. Но он собой ужасно доволен остался; вспомните, говорит,нелицеприятные господа судьи, что печальный старец, без ног, живущий честнымтрудом, лишается последнего куска хлеба; вспомните мудрые слова законодателя:“Да царствует милость в судах”. И верите ли: каждое утро он нам здесь эту жеречь пересказывает, точь-в-точь, как там ее говорил; пятый раз сегодня; вотпред самым вашим приходом читал, до того понравилось. Сам на себя облизывается.И еще кого-то защищать собирается. Вы, кажется, князь Мышкин? Коля мне про васговорил, что умнее вас и на свете еще до сих пор не встречал…

— И нет! И нет! И умнее на свете нет! — тотчас же подхватилЛебедев.

— Ну, этот, положим, соврал. Один вас любит, а другой у васзаискивает; а я вам вовсе льстить не намерен, было бы вам это известно. Но небез смысла же вы: вот рассудите-ка меня с ним. Ну, хочешь, вот князь насрассудит? — обратился он к дяде. — Я даже рад, князь, что вы подвернулись.

— Хочу! — решительно крикнул Лебедев и невольно оглянулся напублику, которая начала опять надвигаться.

— Да что у вас тут такое? — проговорил князь, поморщившись.

У него действительно болела голова, к тому же он убеждалсявсё больше и больше, что Лебедев его надувает и рад, что отодвигается дело.

— Изложение дела. Я его племянник, это он не солгал, хоть ивсё лжет. Я курса не кончил, но кончить хочу и на своем настою, потому что уменя есть характер. А покамест, чтобы существовать, место одно беру в двадцатьпять рублей на железной дороге. Сознаюсь, кроме того, что он мне раза два, триуже помог. У меня было двадцать рублей, и я их проиграл. Ну, верите ли, князь,я был так подл, так низок, что я их проиграл!

— Мерзавцу, мерзавцу, которому не следовало и платить, —крикнул Лебедев.

— Да, мерзавцу, но которому следовало заплатить, — продолжалмолодой человек. — А что он мерзавец, так это и я засвидетельствую, и не потому одному, что он тебя прибил. Это, князь, один забракованный офицер,отставной поручик из прежней Рогожинской компании и бокс преподает. Все онитеперь скитаются, как их разогнал Рогожин. Но что хуже всего, так это то, что язнал про него, что он мерзавец, негодяй и воришка, и всё-таки сел с ним играть,и что доигрывая последний рубль (мы в палки играли), я про себя думал:проиграю, к дяде Лукьяну пойду, поклонюсь, не откажет. Это уж низость, вот этотак уж низость! Это уж подлость сознательная!

— Вот это так уж подлость сознательная! — повторил Лебедев.

— Ну, не торжествуй, подожди еще, — обидчиво крикнулплемянник: — он и рад. Я явился к нему, князь, сюда и признался во всем; япоступил благородно, я себя не пощадил; я обругал себя пред ним, как толькомог, здесь все свидетели. Чтобы занять это место на железной дороге, мненепременно нужно хоть как-нибудь экипироваться, потому что я весь в лохмотьях.Вот, посмотрите на сапоги! Иначе на место явиться невозможно, а не явись я кназначенному сроку, место займет другой, тогда я опять на экваторе и когда-тоеще другое место сыщу. Теперь я прошу у него всего только пятнадцать рублей иобещаюсь, что никогда уже больше не буду просить и сверх того в течение первыхтрех месяцев выплачу ему весь долг до последней копейки. Я слово сдержу. Я умеюна хлебе с квасом целые месяцы просидеть, потому что у меня есть характер. Затри месяца я получу семьдесят пять рублей. С прежними я должен ему буду всеготридцать пять рублей, стало быть, мне будет чем заплатить. Ну, пусть процентыназначит какие угодно, чорт возьми! Не знает он что ли меня? спросите его,князь: прежде, когда он мне помогал, платил я или нет? Отчего же теперь не хочет?Разозлился на то, что я этому поручику заплатил; иной нет причины! Вот каковэтот человек, ни себе, ни другим!

— И не уходит! — вскричал Лебедев: — лег здесь и не уходит.

— Я так и сказал тебе. Не выйду, пока не дашь. Вы что-тоулыбаетесь, князь? Кажется, неправым меня находите?

— Я не улыбаюсь, но по-моему вы действительно нескольконеправы, — неохотно отозвался князь.