Но когда она еще читала письмо, ей вдруг пришло в голову:неужели же этот самонадеянный мальчишка и фанфаронишка выбран князем вкорреспонденты и, пожалуй, чего доброго, единственный его здешнийкорреспондент? Хоть и с видом необыкновенного пренебрежения, но всё-таки онавзяла Колю к допросу. Но всегда обидчивый “мальчишка” не обратил на этот раз нималейшего внимания на пренебрежение: весьма коротко и довольно сухо объяснил онАглае, что хотя он и сообщил князю на всякий случай свой постоянный адрес предсамым выездом князя из Петербурга и при этом предложил свои услуги, но что этопервая комиссия, которую он получил от него, и первая его записка к нему, а вдоказательство слов своих представил и письмо, полученное собственно им самим.Аглая не посовестилась и прочла. В письме к Коле было:

“Милый Коля, будьте так добры, передайте при сем прилагаемуюи запечатанную записку Аглае Ивановне. Будьте здоровы”.

Любящий вас кн. Л. Мышкин”.

— Всё-таки смешно доверяться такому пузырю, — обидчивопроизнесла Аглая, отдавая Коле записку, и презрительно прошла мимо него.

Этого уже Коля не мог вынести: он же как нарочно для этогослучая выпросил у Гани, не объясняя ему причины, надеть его совершенно ещеновый зеленый шарф. Он жестоко обиделся.

Был июнь в первых числах, и погода стояла в Петербурге ужецелую неделю на редкость хорошая. У Епанчиных была богатая собственная дача вПавловске. Лизавета Прокофьевна вдруг взволновалась и поднялась; и двух дней непросуетились, переехали.

На другой или на третий день после переезда Епанчиных, сутренним поездом из Москвы прибыл и князь Лев Николаевич Мышкин. Его никто невстретил в воксале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился странный,горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших с поездом.Поглядев внимательнее, он уже ничего более не различил. Конечно, толькопомерещилось; но впечатление осталось неприятное. К тому же князь и без тогобыл грустен и задумчив и чем-то казался озабоченным.

Извозчик довез его до одной гостиницы, не далеко отЛитейной. Гостиница была плохенькая. Князь занял две небольшие комнаты, темныеи плохо меблированные, умылся, оделся, ничего не спросил и торопливо вышел, какбы боясь потерять время или не застать кого-то дома.

Если бы кто теперь взглянул на него из прежде знавших егополгода назад в Петербурге, в его первый приезд, то пожалуй бы и заключил, чтоон наружностью переменился гораздо к лучшему. Но вряд ли это было так. В однойодежде была полная перемена: всё платье было другое, сшитое в Москве и хорошимпортным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде (как ивсегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и сверх того начеловека, нисколько этим не интересующегося, так что при внимательном взглядена князя слишком большой охотник посмеяться, может быть, и нашел бы чему улыбнуться.Но мало ли отчего бывает смешно?

Князь взял извозчика и отправился на Пески. В одной изРождественских улиц он скоро отыскал один небольшой деревянный домик. Кудивлению его, этот домик оказался красивым на вид, чистеньким, содержащимся вбольшом порядке, с палисадником, в котором росли цветы. Окна на улицу былиотворены, и из них слышался резкий, непрерывный говор, почти крик, точнокто-нибудь читал вслух или даже говорил речь; голос прерывался изредка смехомнескольких звонких голосов. Князь вошел во двор, поднялся на крылечко и спросилгосподина Лебедева.

— Да вон они, — отвечала отворившая дверь кухарка сзасученными по локоть рукавами, ткнув пальцем в “гостиную”, В этой гостиной,обитой темноголубого цвета бумагой и убран ной чистенько и с некоторымипретензиями, то-есть с круглым столом и диваном, с бронзовыми часами подколпаком, с узеньким в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой состеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди комнаты стоялсам господин Лебедев, спиной к входившему князю, в жилете, но без верхнегоплатья, по-летнему, и, бия себя в грудь, горько ораторствовал на какую-то тему.Слушателями были: мальчик лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым лицом ис книгой в руках, молодая девушка лет двадцати, вся в трауре и с грудным ребенкомна руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и ужасноразевавшая при этом рот и наконец один чрезвычайно странный слушатель, лежавшийна диване малый лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными,густыми волосами, с черными большими глазами, с маленькими поползновениями набакенбарды и бородку. Этот слушатель, казалось, часто прерывал и оспаривалораторствовавшего Лебедева; тому-то, вероятно, и смеялась остальная публика.

— Лукьян Тимофеич, а Лукьян Тимофеич! Вишь ведь! Да гляньсюда!.. Ну, да пусто бы вам совсем!

И кухарка ушла, махнув руками и рассердившись так, что дажевся покраснела.

Лебедев оглянулся и, увидев князя, стоял некоторое время какбы пораженный громом, потом бросился к нему с подобострастною улыбкой, но надороге опять как бы замер, проговорив впрочем:

— Си-си-сиятельнейший князь!

Но вдруг, всё еще как бы не в силах добыть контенансу,оборотился и, ни с того, ни с сего, набросился сначала на девушку в трауре,державшую на руках ребенка, так что та даже несколько отшатнулась отнеожиданности, но тотчас же, оставив ее, накинулся на тринадцатилетнюю девочку,торчавшую на пороге в следующую комнату и продолжавшую улыбаться остатками ещенедавнего смеха. Та не выдержала крика и тотчас же дала стречка в кухню;Лебедев даже затопал ей вслед ногами, для пущей острастки, но встретив взглядкнязя, глядевшего с замешательством, произнес в объяснение:

— Для… почтительности, хе-хе-хе!

— Вы всё это напрасно… — начал было князь.

— Сейчас, сейчас, сейчас… как вихрь!

И Лебедев быстро исчез из комнаты. Князь посмотрел вудивлении на девушку, на мальчика и на лежавшего на диване; все они смеялись.Засмеялся и князь.

— Пошел фрак надеть, — сказал мальчик.

— Как это всё досадно, — начал было князь, — а я было думал…скажите, он…

— Пьян, вы думаете? — крикнул голос с дивана; — ни в одномглазу! Так разве рюмки три, четыре, ну пять каких-нибудь есть, да это уж что ж,— дисциплина.

Князь обратился было к голосу с дивана, но заговориладевушка и с самым откровенным видом на своем миловидном лице сказала:

— Он поутру никогда много не пьет; если вы к нему закаким-нибудь делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру когда воротится,так хмелен; да и то теперь больше на ночь плачет и нам вслух из священногописания читает, потому что у нас матушка пять недель как умерла.

— Это он потому убежал, что ему верно трудно стало вамотвечать, — засмеялся молодой человек с дивана. — Об заклад побьюсь, что он ужевас надувает и именно теперь обдумывает.