Вторая волна пришлась на кровавые 1905–1911 годы, когда в тюрьмах опять сделалось тесно. Новый 1912-й обещал стать легким. Количество приговоров к исправительным работам снизилось сразу в пять раз! Администрация могла утереть пот и заняться отложенными делами. В частности, она создала военно-обмундировальную мастерскую с большими оборотами. Тюрьма превратилась в промышленное предприятие. Она занимала 2736 квадратных саженей земли в центре столицы. Стоимость ее имущества составила 636 749 рублей! Чем не завод?

Именно в этот момент там и появился новый арестант Лыков…

Режим в замке не менялся со дня реконструкции. Когда задумались об исправлении арестантов, главными идеями были обязательный труд и разобщение. Ни того, ни другого на практике достичь не удалось. Даже рецидивисты с ведома начальства могли нанимать вместо себя батраков из шпанки. И спокойно дуться в карты, пока холоп вкалывал за двоих. А какое разобщение при такой тесноте? Одиночек всего десять, не считая карцеров. И свободно ходить по тюрьме запретить тоже нельзя – встанут работы.

Подъем в Литовском замке и зимой и летом объявляли в шесть часов утра. На уборку, молитву, поверку и завтрак отводилось всего тридцать минут. Еда – чай с булкой. Затем людей распределяли по мастерским. До одиннадцати часов они трудились, с одиннадцати до полудня обедали и потом еще час отдыхали. После перерыва работы возобновлялись. По четвергам желающие уходили в церковь на спевку или в школу на уроки грамотности. Для остальных пребывание в мастерских до вечера было обязательным. Летом полагалось работать не более одиннадцати часов в день, зимой – не более десяти, включая перерывы на еду. В семь часов вечера арестанты садились ужинать, в восемь начиналось свободное время. На него, а также на перекличку, молитву и отбой выделялся один час. В девять камеры запирали, и никто не мог ни войти, ни выйти.

После отбоя дежурный помощник обходил отделения замка и принимал рапорты. Староста мелом писал на двери камеры число содержащихся в ней заключенных. Потом складывал их и сообщал старшему надзирателю. Тот пересчитывал сам, в третий раз баланс сводил дежурный помощник. Часто он устраивал неожиданные обыски, проверял, все ли в порядке. Арестанты – народ хитрый. Могут выломать кирпичи из стены и положить их на хлебный мякиш вместо цемента. Или подпилят решетку и замажут это место салом, чтобы было незаметно. Приходилось копаться в грязных тряпках в поисках ножей и пилок, отбирать карты, сажать «протестантов»[90] в карцер. Тяготы режима выпадали мелкой шпане. Бывалые фартовые всегда находились при деньгах и могли откупиться.

По субботам работы заканчивались в одиннадцать часов. Народ чинил платье, писал письма и мылся в бане. В воскресенье отдыхали целый день: обедня, проповедь, свидания, прогулка во дворе и чаепитие по камерам.

Вместе с праздниками и табельными днями арестанты не работали семьдесят два дня в году. Многим это не нравилось, потому как снижало выработку. Арестант получал три десятых заработка, но лишь половину от этого мог тратить в лавочке. Да и выбор в последней был невелик: чай, сахар, булки и еще лимоны, как противоцинготное средство. Остальное покупать формально запрещалось. На самом деле были доступны все радости жизни, просто за них приходилось платить надзирателям втридорога…

Запрет на выписку был одним из самых тяжких наказаний для провинившихся. Также их могли лишить свиданий и отобрать заработок. Последняя кара была временной. Узника дозволялось лишить месячной выработки, а в более серьезных случаях – и двухмесячной; больше уже не полагалось.

В карцер тоже сажали на определенный срок. В светлый – не более чем на неделю. В темный – тоже на неделю, но разрешали прогулки через три дня на четвертый. В особых случаях могли упечь на целый месяц, но в Литовском замке для этого требовалось распоряжение лично начальника Главного тюремного управления. Его старались не беспокоить по пустякам, поэтому карцеры часто пустовали.

Арестантов полагалось распределять по камерам в соответствии с тяжестью наказания, возрастом и сословной принадлежностью. Но текучка в отделениях – их в замке чаще называли коридорами – не всегда позволяла это делать. Более-менее заедино держались сидельцы с короткими сроками. Среди них было мало рецидивистов, зато много случайных арестантов, от сохи на время; люди охотно работали, осваивали ремесла.

Уменьшение каторжных мест после потери Сахалина усилило приток в отделения уголовных с большими сроками – до шести лет. Возник дикий разрыв: с четырех лет уже начиналась каторга, а невыявленные разбойники отсиживали по шесть лет в арестантских ротах. Именно они захватили там власть. Купив надзирателей, фартовая элита жила припеваючи. Пытаться разрушить смычку «иванов» с тюремной стражей было самонадеянно и весьма опасно…

Прошла первая неделя отсидки, и Лыков начал привыкать. День его складывался по одному и тому же лекалу. Утром Пакора уходил в мастерские. Через час-полтора туда же, не спеша, отправлялся Курган-Губенко. Огарков раньше скучал в одиночестве. Получив соседа, он изменился и теперь с самого утра осаждал сыщика, выпытывая из него новые сюжеты. Так проходило время до обеда.

В двенадцать, практически каждый день, Алексея Николаевича вызывали в контору на свидание. Чаще всего приходила Ольга Дмитриевна и приносила провизию. Надзиратели не смели лезть в ее корзину, и супруг оттаскивал к себе коньяки, ликеры и разные деликатесы. К этому же времени из кухмистерской приносили судки с горячей едой. «Легавая» камера пропахла вкусными ароматами. Особенно радовался Федор и говорил: да я на воле так не питался, как здесь! Даже пристав повеселел и относился к богатому соседу вполне дружески. Атмосфера сделалась уютной, арестанты перестали выяснять друг с другом отношения.

Раз или два появился Азвестопуло. Он сообщал шефу новости. Смотритель ДПЗ был вызван на разговор и сказал, что мог бы развести лжесвидетелей по одиночным камерам. Но ему бы хотелось получить на это согласие от «тюремщиков». Хоть бы от того же Трифонова. Однако пока прокурорский надзор опекает всех пятерых. Лучше выдержать паузу. В феврале бандитов – Кайзерова и Дригу – должны судить. Им светит каторга. Из ДПЗ ребят переведут в пересыльную тюрьму и волей-неволей отделят от остальных.

Воры, Несытов и Бабкин, попадут на скамью к весне. Ясно, что их приговорят к «дядиному дому», и они сядут по соседству с Лыковым, в Третий коридор. Последнего лжесвидетеля, Трунтаева, будут судить несколько позже. Так что Алексею Николаевичу надо просто потерпеть два-три месяца.

Легко сказать – потерпеть… Сыщик взнуздывал сам себя, настраивал на спокойствие и кротость. Но последнее слово никак не прилипало к Лыкову. Внутри кипели обида и злость.

Пришла суббота, следовало идти в баню. Новенький не был там еще ни разу и попросил Федора сопроводить его. Банное отделение располагалось в корпусе вдоль Тюремного переулка, в подвале. Оно состояло из раздевальни, мыльни и парилки. К бане примыкала дезинфекционная камера. Для благородных сидельцев имелась особая комната с ванными, где можно было воспользоваться услугами банщика из арестантов. Сыщик выбрал ванну и пригласил Пакору присоединиться к нему. Но околоточный отказался. Ему казалось удобнее мыться в общем отделении, а не с барами. Лыков никак не мог убедить Федора пользоваться деньгами или привилегиями бывшего статского советника. Тот отвечал: вы меня не приучайте, я свое место знаю…