полицейских в синих пелеринках, и они закружились, как летучие мыши, и взметнулись над головами людей дубинки.

Толпа рассыпалась. Нас разъединили, и мы потеряли друг друга.

Меня сбили с ног, и я грохнулась на мостовую. Кто-то наступил мне на плечо, еще кто-то подхватил меня под мышки, оттащил на тротуар и положил около стены:

— Тут тебя хоть не затопчут, лезешь куда не надо...

Сначала я не могла шевельнуться, но, немного полежав, ухватилась за карниз и поднялась.

— Испугалась?

Я приоткрыла глаза: на тротуаре сидел старик. Обеими руками обхватил свою голову и смотрел на меня.

— М-м... — только и могла промычать я, не в силах разжать челюсти.

Я вся тряслась. Голова болела до тошноты.

Где-то рядом посыпались дробные звуки клаксона: «Гу‑гу, гу‑гу‑гу». На мгновение я приоткрыла глаза и увидела крытый грузовик с потухшими огнями.

— Сто-ой! Товарищи, ни с ме‑е‑ста! — прозвучал с крыши кабины голос Вадима.

— Вадим! Вади‑им! — Я кинулась от стенки. Но Вадима уже не было, на крыше стоял кто-то другой.

— Вали грузовик! Смерть фликам!

Мне показалось, что это был голос Жано. Я старалась пробиться сквозь толпу к грузовику. И опять услышала знакомый голос, до боли знакомый:

— А ну! Давай! Вали‑и!!

На подножке грузовика мелькнул Сергей Кириллович! Потом меня затерли, и я уже больше ничего не видела. Толпа подалась вперед. Ни Сергея Кирилловича, ни Жано, ни Вадима больше я не видела. Старик в широких плисовых штанах на бегу толкнул меня и кинулся мелкой трусцой в сторону метро.

— Парни! За мной! Тут стройка! — кричал он.

— Сторонись!

Я отскочила. На тротуаре с треском валили дерево.

— А ну — раздавлю... — Какой-то детина, звеня по булыжной мостовой, волочил железную трубу.

В темной гуще метались страшные тени пелеринок фликов, мелькали над головами дубинки. Где-то уже стреляли, падали на мостовую раненые...

Где же все?! Вадим? Ваня? Где Ваня? Жозефин, Рене? Никого... Мне стало страшно. Всё происходящее потеряло вдруг смысл и значение.

— А ну, отойди!

— С дороги! Стоишь, как свеча!

— Мечтать в Тюильри иди!

Мимо протрусила старуха. Она прижимала к животу стопку кирпичей, придерживая ее подбородком:

— Там... около метро...

Какая-то девчонка ухватилась двумя руками за бадью — не сдвинуть! Я бросилась к ней — вдвоем чуть сдвинули.

— Марш, мелюзга! — Парень дернул бадью и затренькал ею по мостовой. — Булыжники таскайте! — крикнул он нам, оглянувшись.

Мы юркнули в толпу, крепко держась за руки, стали пробиваться к метро. Мы сразу увидели сваленные в кучу кирпичи. Я подняла подол моей шубки, и старая женщина положила мне несколько кирпичей.

— Донесешь? — спросила она. — Ну, беги. Приходи опять.

— И ты прибежишь? — спросила я девчонку. Я боялась потерять ее и снова остаться одной.

— И я, — сказала девочка и тоже подставила свой подол.

Я побежала к баррикаде.

— Сюда, сюда, дочка! Тащи, тащи еще...

Мы таскали кирпичи, и я больше не чувствовала боли в плече, и исчез куда-то страх.

Баррикада росла.

Кирпичи дождем сыпались на головы фликов. Флики отвечали огнем. Стреляли, били, хватали, волокли в машины. Защитники баррикады набрасывались на полицейских, били их кулаками, ногами, вгрызались в них зубами, вырывали своих товарищей.

Баррикада держалась.

Прибегая за кирпичами, каждый раз я устремлялась сначала к метро. Я спускалась вниз к запертой решетке и, ступая со ступеньки на ступеньку, с трепетом всматривалась в раненых, которые лежали тут на ступеньках. Их было уже много. Многие стонали, но большинство лежало тихо, с закрытыми глазами.

Мне было страшно, но я нагибалась над каждым близко-близко и заглядывала ему в лицо, и, прежде чем заглянуть, в голове у меня проносилось такое, от чего кровь леденела в жилах.

Потом, когда я подбегала за кирпичами, я отворачивала лицо от старой женщины, которая торопливо накладывала мне в подол кирпичи, — я прятала от нее глаза, мне казалось, что старая женщина слышит, как стучит мое сердце.

Я таскала на баррикаду кирпичи и неотступно думала о тех, кто лежал на ступеньках метро, о тех, кто уже не дышал, и о тех, у кого дыхание вырывалось вместе с кровью, и губы мои шептали: «Убийцы, убийцы, убийцы...»

Потом мы опять шли. Опять полыхал над нами лозунг «Советы повсюду!», опять звучал «Интернационал». Превозмогая боль в плече, взволнованная, я шагала в ногу с незнакомыми мне людьми, ставшими вдруг близкими. Рядом со мной шагала девчонка. Худенькая, как я, коротко постриженная, старое пальтишко распахнуто, перемазано. Я поглядела на свою шубку — такая же измызганная. Отряхнулась, пошарила в карманах расческу — нет, потеряла; пригладила руками взлохмаченные волосы. Саднило коленку. На ходу нагнулась, потрогала: чулок — в клочья и взмок: кровь. И платка нет, потеряла.

— На́ мой, — сказала девчушка и улыбнулась. Я сразу узнала ее.

— Бадью тащили, помнишь? — спросила я.

— А парень, который прогнал нас, ранен.

— Да ну?! Где он?

— Там. В метро. Их там подбирают санитарные машины.

Мы умолкли.

— Ты коммунистка? — спросила я.

— Нет.

— Как я, значит.

— У меня мать коммунистка. Там она, — и показала кивком назад.

— И мой муж тоже, — сказала я.

— Тут?

— Да. Где-то впереди.

— Ты совсем девочка еще, а уже замужем.

— Это только так кажется. Мне уже много.

Она внимательно поглядела на меня.

— Не больше, чем мне, — сказала она.

— А держали баррикаду! Знаешь, сколько фликов мы там задержали, пока тут дрались?

— Для того и дрались. А бились крепко.

— Без драки ничего не сделать.

Она тряхнула головой и отбросила назад волосы. Что-то в ней напомнило мне Гавроша. Я вспомнила картонный макет Гавроша у входа в «Гомон-палас», где шел фильм «Отверженные».

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Мари-Луиз. А тебя?

— Марина.

— У тебя русское имя.

— Я русская.

— Ну да?! — она остановилась и пристально на