— Здравствуйте, Марина. Я тоже рад видеть вас.

Он всё такой же, разве только похудел немножко.

— Я знал — Вадим Андреевич ввяжется с французами в эту заваруху. — Он слегка покраснел.

— А вы, Степан Гаврилович, разве не ходили?

— Ни к чему мне в ихние дела соваться.

— Будет вам, Степан Гаврилович! — сказал Ваня. — Ну, вам ни к чему, а нам к чему. А потому мы и дернем сегодня.

Я взглянула на стол:

— Водка!

На столе стояла белая бутылка с русской этикеткой.

— С чего это вы?

— Дернем-то?

— За братьев по оружию, — пояснил Вадим.

— И во спасение девы Марианны — олицетворения прекрасной Франции и ее фригийского колпака! — добавил Сергей Кириллович, вытряхивая из банки на тарелку маринованные грузди.

Быстро собрали на стол. Вадим откупорил водку.

— Ну, братья по оружию, — сказала я, — кормите! Дьявольски есть хочется.

— Опять не обедала? — спросил тихо Вадим.

— Обедала, — солгала я.

Вадим укоризненно покачал головой, взял штопор, откупорил еще бутылку шабли.

Шоферы такси бастовали, и Сергей Кириллович с Ваней не работали, и я частенько отказывалась от обеда, чтобы сэкономить и вечером принести немного лишнего домой и поесть вместе.

Сергей Кириллович наполнил рюмки, и мы встали, и Вадим сказал: «За Советы на всей Вселенной! И еще за французскую Марианну во фригийском колпаке!» И Сергей Кириллович сказал: «Да будет так!» — и мы чокнулись, и все выпили по-русски — одним духом, а я пригубила и отставила рюмку, и Вадим налил мне шабли. Я выпила вина, и мне стало совсем хорошо. Изумительная вещь вино, всё отодвигает.

Все проголодались, и аппетитно ели, и пили водку, и курили, и шумно обсуждали события. Ваня говорил:

— Не понимаю я французов. Чудесный же народ, но почему они не гильотинировали до сих пор главу «Боевых крестов», этого полковника де ля Рокка?

А Сергей Кириллович:

— И всех шотанов и лавалей!

— Всё придет, — сказал Вадим.

Потом мы говорили о предстоящей девятого числа демонстрации протеста против фашистских путчей, и все выражали уверенность, что пролетарская окраина — «Красный пояс» — Парижа сделает свое дело, что шестое февраля многое изменило и что явно наметилось единство коммунистов, социалистов и радикалов и на защиту Республики встанет вся страна, единым народным фронтом.

Я сказала себе, что на эту демонстрацию пойду и решения своего не изменю. Даже если Вадим и не позволит мне. Пусть. Всё равно пойду.

Разговоры за столом, как всегда, оживленные. Спорят, сыплют остроты, смеются, и только Степан Гаврилович сидит нахохленный, молчит.

Ваня стал выбираться из-за стола и, протискиваясь, шептал:

— «Эх, наши русские туманы, наши шелесты в овсе...» Блок. Ваш, Кириллыч, петербургский? — Пошел ставить на плиту чайник.

Сергей Кириллович отодвинул тарелку:

— Никто из русских поэтов с такой силой не выражал душу Петербурга, как Александр Блок. Поэт... — сказал он раздумчиво.

— ...петербургских туманов, белых ночей и бледной зари, — добавил Вадим. — Дышали в свое время туманами блоковской лирики.

— Великий певец великого города, — говорит Сергей Кириллович.

— Самого лирического из всех мировых городов, — сказал Вадим.

Он отпил вина и стал раскуривать трубку.

Ваня кинул на стол пробковую подстилку и поставил на нее чайник, и я собрала в стопку тарелки, и Ваня унес их и поставил в раковину.

В кухне было накурено, и Вадим пошел в комнату и открыл там окно, и сразу же дым потянулся к дверям, и стало легче дышать. Через открытое окно было слышно, как гудит ночной город.

Вадим вернулся, сел и вдруг стал читать:

Белой ночью месяц красный

Выплывает в синеве.

Бродит призрачно-прекрасный,

Отражается в Неве.

— Я знаю эти стихи, — сказала я. — Это Костров Вадим Андреевич.

— Блок Александр Александрович, — засмеялся Вадим.

— Ну-ка, ну-ка, — попросил Ваня, — а я и не знал за тобой.

Вадим посмотрел на него. Слегка раскачиваясь на стуле, он прочитал еще:

Да, ночные пути роковые

Развели нас и вновь свели,

И опять мы к тебе, Россия,

Добрели из чужой земли...

Стихи Блока, торжественная напевность Вадимова голоса вызвали во мне странно щемящую нежность.

Сергей Кириллович курил, выпуская дым кольцами, и глядел, как, внизываясь одно в другое, кольца вплывают в сизую тучу под потолком и тянутся в дверь.

— Почитайте что-нибудь свое, Вадим Андреевич, — сказал он.

Вадим взглянул на него, усмехнулся:

— Кормили в свое время, стишки-то.

— Почитайте, Вадим Андреевич, — попросил стеснительно Девятников.

— Это после блоковских?.. — сказал Вадим. Он медленно обвел всех глазами. — Ну что ж, раз все просят... — Повертел на столе пустую рюмку:

...И розы, осенние розы

Мне снятся на каждом шагу.

Сквозь мглу, и огни, и морозы

На белом, на легком снегу...

— Да ведь это же Блок?.. — прервал Сергей Кириллович.

— Совершенно верно — Александр Александрович, — сказал Вадим, — Ха... думал, вполпьяна не узнаете.

— Браво, Кириллыч! — говорит Ваня. — Вот это я понимаю! Побей меня бог, чтоб я догадался.

— Догада-ался... очень ты Блока зназшь, — сказала я.

— Знаю не знаю, а что Вадимовы не хуже — головой ручаюсь.

— Головой уж лучше не ручайся, — улыбнулся ему Вадим.

Но когда мы снова стали просить, чтобы он прочитал нам свое, Вадим насупился:

— Будет вам.

Встал, взял со стола табак и ушел в комнату. Я слышала, как он закрыл там окно. Потом попросил Ваню принести зажигалку, и вслед за Ваней перешли в комнату все мы.

Степан Гаврилович взял со стола свежий номер «Огонька», пошел в дальний угол и сел там на тахту. Вадим подсел к нему.