Степан Гаврилович медленно листал журнал, а Вадим, свесив между колен руки, сбоку на него поглядывал. Я примостилась к Степану Гавриловичу с другой стороны. Мы любили его. И он любил нас, но приходил к нам всё реже и реже.

— Что не показываетесь, Степан Гаврилович? — спросил Вадим тихо.

— Некогда, — не поднимая глаз от журнала, ответил Девятников, почему-то тоже шепотом.

— Что же? Дел выше головы?

— Хватает.

И опять молчание.

На дворе сыпал мелкий дождь со снегом. В тусклом свете фонаря его мокрые серые нити извивались на ветру. Низко над крышами плыли рваные облака. Дождь, казалось, сочился не только из невидимого темного неба, но даже из стен, из камней нашего мрачного переулка.

Было поздно. Давно потухли окна напротив.

Ваня встал, застегнул пиджак, разлохматил мне волосы:

— Ну, я пошел!

Сергей Кириллович тоже встал. Он взглянул на часы:

— Марине скоро уж на работу.

И Степан Гаврилович тоже вскочил и смущенно:

— Засиделся...

— Ой, не надо уходить, — просила я и взяла Ваню за локоть. — Рано ведь. Это всё Сергей Кириллович... всегда боится.

— Нет, нет, тебе пора спать, дивчина, — сказал Ваня. — Ну, давай лапу.

— Да мне не хочется еще спать! Чем позже лягу, тем крепче спать буду.

— Еще бы. Если ты, в твои годы, не будешь спать, тебя просто надо повесить.

— Как тебе не стыдно!

— Извини, я хотел сказать: расстрелять.

— Ванечка, ты мог бы разговаривать со мной поласковей.

— Я такой ласковый, что просто тошнит, а, Вадим?

— Будет вам, — отмахнулся Вадим. Он что-то говорил Степану Гавриловичу.

— Ладно, я постараюсь быть таким благовоспитанным, каких ты, черт побери, еще не видела.

Ваня взял меня за руку, и мы пошли с ним в переднюю.

— Так ты когда к нам придешь?

— Теперь не скоро. До девятого не ждите.

— Приходи девятого к лаборатории, я пойду с тобой на демонстрацию, ладно?

— Там же драка будет, знаешь какая?! Вадим разрешил?

— Нет. Только всё равно я пойду. Приходи, Ванечка, Буду тебя ждать, да?

— Ох, и влетит же мне!

— Ничего. Раз уж решила, так пойду.

— Ладно.

Степан Гаврилович собрался уходить сразу после Вани, Мы с Вадимом вышли проводить его на лестничную площадку.

— Покойной ночи, Марина.

Лифт стоял на этаже, но Степан Гаврилович направился к лестнице. Я смотрела на его могучую спину, на крепкие, с кривинкой ноги.

— Приходите к нам почаще, Степан Гаврилович.

Он повернул ко мне лицо. Улыбнулся, мне показалось, с грустью.

Когда мы вернулись в комнату, Сергей Кириллович стоял у окна и смотрел в потухший переулок.

— Давайте опять чай пить? — предложила я. — Вадим, мне спать совсем не хочется, ни капельки, Сергей Кириллович, а?

Он обернулся. Меж бровей пролегла морщинка.

— Спать вам надо.

Вадим пошел на кухню разогревать чай.

В комнате было накурено, и я приоткрыла окно. В переулке грозно чернела парижская бесснежная ночь. Ветер качал голое дерево, на котором, как пьяная, моталась ворона.

Они сидели в глубоких креслах, разделенные бокалами и рюмками, и бутылкой сухого граппа и недопитой русской водкой, и обменивались короткими фразами, потягивая сухое вино.

В доме была тишина, слышался лишь медленный стук часов на освещенном настольной лампой письменном столе, и сквозь тонкий шелк зеленого абажура разливался зеленоватый свет по комнате, теплой, накуренной, милой своей уютностью и простотой обстановки.

Сергей Кириллович говорил о своих краях, о годах скитаний, о ярких людях, встречавшихся ему на пути, и я видела, как меняется его лицо — из замкнутого превращается в живое, добродушно-милое. Таким он бывал редко.

Медленно отпивая из бокалов, они говорили, и передо мной вставали картины быта, и людей, и русского пейзажа.

Я полулежала на тахте, поджав под себя ноги, и слушала их с грустью, чему-то завидуя.

Вадим взял со стола бутылку с водкой и посмотрел ее на свет — там оставалось немного.

— Колдовское зелье, — сказал Вадим и наполнил рюмки. — Одна такая рюмка возвращает мне все Арбатские переулки, от Николо-Песковского и до... Замоскворечья. — И он легонько стукнул рюмкой о мой бокал на столе и взглянул на меня, и я увидела его неловкую улыбку.

— Так-то. Не удостаивает вниманием жизнь, — сказал вдруг Сергей Кириллович.

— Тех, которые от нее отстают. Вчерашним днем нельзя заменить сегодняшний, а тем более завтрашний, — сказал Вадим. — Жизнь идет не останавливаясь.

— Странная вещь фанатизм.

— Если для того, чтобы быть фанатиком, нужно быть абсолютно, непререкаемо уверенным, что ты прав, — тогда я фанатик.

— Ну что ж. Это единственная партия, чью программу я могу уважать.

Вадим заглянул ему в глаза и вдруг спросил.

— Сергей Кириллович, что вы цените превыше всего?

— Любимую женщину. Ту, которую можно полюбить настолько, чтобы в ней утопить чувство одиночества.

Он закурил и крепко затянулся.

Я знала, что в Шанхае у него жена Ирина.

Портреты Ирины, участницы Международного конкурса красивых женщин, я видела на страницах парижских газет.

После разгрома и потом развала Добровольческой армии на Дальнем Востоке Сергей Кириллович оставил жену у ее родителей в Шанхае, и поехал в Польшу, и там завербовался чернорабочим во Францию. Тут и застрял. Мы знали, что Ирина ждет его. До сих пор еще ждет его. Любит, и ждет вызова, и просится к нему. И еще мы знали, что Сергей Кириллович — не зовет. Любит... и не зовет. Почему?

Я смотрела на Вадима и думала о нашей любви. Вадим взглянул на меня и улыбнулся:

— Что, Мариш, устала?

Он захватил мою руку в свою теплую ладонь, и я видела зеленоватые глаза, и улыбающиеся губы, и золотящиеся под лампой волосы. Он чуть откинулся к спинке кресла и с улыбкой посмотрел мне в глаза.

— Вина, Марина? — спросил Сергей Кириллович.

— Давайте.

Вадим откупорил другую бутылку.

— Отличное вино, Маринка, типа мюскаде, —