class="p1">— Сегодня у нас без помощи республиканской гвардии не обойдется, — сказала я.

— Интересно, почему же это «возвращаться»? — спросил Дюбуа, входя в кабинет вслед за Мартэном. — Мы, кажется, с парламентом еще не расставались.

— Не беспокойтесь, пинок под зад вашему Даладье обеспечен!

— «Дала́» не из тех, кто капитулирует, — сказал Дюбуа, покраснев. — И потом, не забывайте: никогда еще Париж не стоял так крепко, как в эту ночь.

— Париж, Париж! — Мартэн плюхнулся на стул, отвалясь к спинке. — Дерьмо он вам сказал в эту ночь, ваш Париж.

И вдруг резко обернулась мадам Ламбер.

— Вы были на Конкорд? — спросила она Мартэна, глядя ему в глаза.

— Ха... А молодые резервы на что? — Он нагло посмотрел на химика. — Борьба начата, и мы не отступим.

— Гм... — Дюбуа скользнул глазами по крупному заголовку «Юманите» на столе: «Ударим единым фронтом по фашистским бандам де ля Рокка! Единство! Единство и единство! Сегодня — более, чем когда-либо!»

Нога Мартэна медленно легла на стол и сильным толчком бросила газету на пол.

— Когда же наконец прикроют пасть этой сволочи! — сказал он, покраснев. — Неужели для этого бошей призывать!

— Вот еще этой заразы у нас не было! — повернулась к нему лицом мадам Ламбер.

— Поучиться бы нам у этой заразы, мадам!

— Святая Мадонна! Охрани и убереги нас.

Дюбуа посмотрел на Мартэна и брезгливо поморщился. Молча взял анализы и вышел.

Работы в тот день не было, и время тянулось мучительно долго. Химик возился над четырьмя анализами так долго, как только было возможно, а потом стал перебирать какие-то бумажки на полке, менять этикетки на реактивах. Мне же совсем нечего было делать.

Мартэн сидел у себя и, развернув «Фигаро», делал вид, будто читает, и краешком глаза косился на стеклянные стены. Потом встал, пошел к дверям.

Мадам Ламбер сделала мне знак открыть форточку.

— Пошел к Дюбуа, — шепнула она едва слышно. — Бешеный. Похоже — будет жарко...

Я повернулась на винтовом табурете к лаборатории Дюбуа и увидела, как Мартэн подлетел к его столу и, пробежав глазами по этикеткам на бутылках, налил из одной бутылки часть содержимого в пробирку и пододвинул горелку:

— Где?! Где, я вас спрашиваю, вы тут видите белок?

— Не белок, а следы. Я же написал: «Следы»!

— А следы — не белок, по-вашему?!

— Нет! — Дюбуа стоял красный, его всегда красные оттопыренные уши стали багровыми. — Нет! Следы — это еще не белок!

— А я вам говорю — белок!

— А я вам говорю — не приставайте и займитесь делом! — вскричал Дюбуа.

— А я вам говорю — дерьмо!

Не спуская глаз с Мартэна, Дюбуа протянул руку и, схватив литровую бутылку, широко размахнулся... Послышался звон битого стекла, полетели на каменный пол штативы, посыпались из них пробирки...

Мартэн и Дюбуа вцепились друг в друга.

Я сорвалась с табурета:

— Они убьют друг друга!.. Мадам Ламбер!

Я дубасила кулаками в двойную толщу стекла. Форточку открыть я боялась.

— Месье Мартэн! Месье Дюбуа!.. Мадле-ен! Скорее зовите мадам Ламбер! Скорее... Мадле‑ен!

Но мадам Ламбер уже повисла на руке Мартэна:

— Бросьте сейчас же! Месье Дюбуа! С ума сошли!..

Мартэн выдернул свою руку — бледный, как смерть, — и бросился в дверь — к начальству.

Дюбуа стоял, прислонившись к стене. Уголки его крепко сжатых губ подергивались. Он смотрел, как Мадлен сметает шваброй битое стекло, и шептал:

— Трясутся, канальи... «Боевые кресты»... Не вышли задуманные планы. Теперь будут беситься...

Мадлен подмигнула мне и понесла ведро с осколками.

* * *

Было семь часов три минуты, когда я выскочила за дверь. Хоть бы Вадим был дома!

На ящике у решетки метро — извечная старуха с «Пари суар». Только теперь на ней вместо мужской соломенной шляпы — мужская фетровая, рыжая с ломаными полями. Не глядя она сунула мне в руку газету с билетом, и я, кинув ей в тарелочку приготовленные сантимы, устремилась в подземелье.

В вагоне, отдышавшись, я развернула «Пари суар»: «Распродажа в «Галери Лафайет»...»; «Вчера вечером на Конкорд...»; «Даладье подал в отставку...» На́ тебе! Вот так «Дала́»! «Не из тех, кто капитулирует!..»

Свернула газету трубочкой, сунула под скамейку.

Я смотрела на пассажиров. Мой сосед аккуратно сложил свой «Попюлер», сунул в карман и, пристроившись в уголке, закрыл глаза, дремлет. Напротив — тоже дремлет. И на другой стороне. Дремлют. Их качает, бросает во все стороны, а они дремлют, подперев тяжелые головы рукой. Другие уставились куда-то, о чем-то думают. Ничего нельзя прочесть на этих лицах, как ни вглядывайся в них. Я повернулась к окну, читала желтые рекламы: «Дюбо... Дюбон... Дюбонне... Пейте аперитив Дюбонне...» Мелькают серые, плохо освещенные своды, запасные пути, в вагоны через вентиляторы проникает запах холодного погреба. Я считаю мелькающие станции: сколько их остается еще до бульвара Пастер?

Из метро понеслась переулком. Еще издали я увидела в кухонном окне свет, — дома! Ура!

Чертовски хорошо жить на свете!

Глава двадцать шестая

— Опять не застегиваешься! — сказал Вадим, отворив мне дверь.

В кухне загремели стулья.

— Здоро́во, Маринка! — Это Ваня.

— Здрасьте. Иду.

Но Ваня уже в передней. На голове у него черная повязка.

— Ваня! Что это?

— Чепуха!

На пороге кухни Сергей Кириллович, за ним в открытой двери — Девятников. Он стоял смущенный, стиснув обеими руками спинку стула, и смотрел в приоткрытую дверь. Он всегда смущался, когда заставал у нас народ. Весь вечер теперь будет хмуриться и молчать.

— Ваня, что у тебя с головой?! Скажи же!

— Память о безумной ночи, — сказал Сергей Кириллович, склоняясь к моей руке.

— Сильно стукнули? — встревожилась я.

— Обойдется, — хмыкнул Ваня и, взяв за плечи, повернул меня к кухонным дверям.

Степан Гаврилович шагнул ко мне навстречу.

— Здравствуйте, Степан Гаврилович, я рада, что вы у