— Если до обеда, то я смогу тебя отвезти. После тренировка перед финалом, и Василич убьет меня, если…

Я бросаюсь к Бессонову, прежде чем сама это осознаю. Руки, губы, да все тело тянется к нему, пока головой понимаю всю суть. Не успеваю себя отговорить, не ведаю, что творю. Просто целую его. Крепко, но нежно. Без языка, потому что этот поцелуй полон благодарности. Он короткий, но такой сокровенный, каких, кажется, у нас и не было пока. В нем вся я, все оттенки моих чувств.

— Спасибо, — я прихватываю губами кожу вокруг «судьбы» у него за правым ухом, — спасибо, — перемещаюсь, не разрывая контакта, к «братству» на шее слева и рисую зигзаг, чтобы задеть языком «силу» на другом плече. — Ты невероятный, Ян. Ты… у меня просто слов не хватает, чтобы выразить, насколько ты хороший человек, и как я надеюсь, что увижу на тебе «любовь».

Даже если это буду не я.

Я думаю об этом с комом в горле и, конечно же, не признаюсь вслух, но это правда. Я хочу, чтобы он полюбил, хочу, чтобы был счастлив, просто потому что желаю ему самого лучшего. Если любишь, отпусти — так говорят?

Может, и так, только не сейчас. Сейчас я лишь крепче вдавливаю пальцы в его плечи и грудь.

— Да ни за что, — он переводит все в шутку. — Это слишком слащаво.

Но когда я ничего не говорю и кусаю губу, чтобы не заплакать, вообразив его в голове счастливым с кем-нибудь другим, то замечаю, что Ян как-то странно смотрит на меня. И в этот миг я бы душу продала, лишь бы узнать, что у него на уме.

— Я так привык тебя ненавидеть, что не знаю, как любить.

— Я могу показать, — срывается с губ, и я тут же замираю. С этой паузой будто застывает и воздух вокруг нас, все частицы в нем. Все ждет. Трепещет и ужасается.

— Я думал, ты сейчас оседлаешь меня и покажешь все прелести позы наездницы.

Ян себе не изменяет.

— Дурак ты, — смеюсь я, без спроса ложусь рядом и обнимаю его крепко-крепко.

Так мы и засыпаем, сбив подушки вокруг нас, со свисающими с кровати ногами и вцепившись друг в друга, будто если отпустим, сказка закончится, и придется снова жить реальную жизнь.

Утром я нахожу Яна на крыше с «Керхером». Он чистит ее от веток и мусора, который разбросал ветер. В штанах, закатанных до колена, и, конечно, без майки. Я подглядываю за ним: как он ухмыляется себе под нос, думая о чем-то, как напрягает мышцы на руках, передвигая аппарат для мойки. Пока меня не ловят с поличным, но я даже не пытаюсь скрыть это — стою на лестнице, облокотившись на черепицу и подперев кулаком подбородок. Еще и вздыхаю так томно, что со мной все разом становится понятно.

— Шпионишь опять? — Ну, наверное, это уже прогресс, раз он спрашивает не «че ты пялишься на меня?».

— Хочу есть. Блинчики будешь? Со сгущенкой? Больше в холодильнике ничего нет, мы все съели.

— Если к этому завтраку прилагаешься ты, то мой ответ — да.

— А тебе палец в рот не клади.

Мы испытываем друг друга взглядами. Сексуальное напряжение явно растет, воздух вокруг плывет, как будто тронутый жаром пламени.

— Почему же. Положи. Я сделаю с ним то, что тебя возбудит.

Боже, это будет очень тяжелое утро. День. Я уже представляю, как много паршивых шуточек меня ждет с таким его настроением. И предвкушаю. Потому что, как бы ни сопротивлялась, чувствую откровенное счастье, какое не испытывала давным-давно. И я понимаю, что скоро нужно будет выбраться из дома, нырнуть с головой в реальную жизнь, показаться в универе, но… как же не хочу пока думать об этом. Не хочу думать о том, что мое счастье может разбиться о серые будни, которые полны проблем. Я хочу быть счастливой здесь и сейчас, даже если буду грустить в следующую минуту. Счастье — это ведь не конечная цель, оно как настроение или состояние. Это как быть голодным или уставшим — сейчас оно есть, а потом его нет. Оно не вечно, и это нормально. Я хочу быть счастливой в моменте. С ним. И никто мне не помешает.

Я оставляю Бессонова заниматься делами, а сама спускаюсь к себе. Разговариваю с мамой, которая беспокоится за меня, но уверяю ее, что все со мной хорошо. Про окно ей пока не говорю, а то сразу примчится домой. Умываюсь, привожу себя в порядок, меняю майку на похожую, только свежую, раз они так нравятся Яну, и, замерев перед зеркалом, с улыбкой разглядываю свое тело. Странно, но я не чувствую в себе изменений, хотя думала, что обязательно буду. Бедра не стали шире, живот остался таким же плоским, я не ощущаю себя взрослее или как-то иначе. Сейчас, когда уже ничего не болит, мне вновь кажется, что я все придумала. Лишь шум наверху напоминает, что нет. Я улыбаюсь своему отражению и убираю приготовленное белье обратно в комод, потому что хочу еще. Я готова. Я запомню Яна Бессонова, которого люблю всем сердцем, на всю жизнь.

С этой твердой установкой через полчаса я выглядываю во двор, где Ян моет стены нашего дома. При виде меня он отключает «Керхер» и голодным во всех смыслах взглядом наблюдает за тем, как я медленно приближаюсь с тарелкой. Я сварила сгущенку и заранее намазала блины, поэтому даю ему укусить уже готовый, и его протяжное «м-м-м» служит мне самой лучшей похвалой.

— Вкусный, как и ты, — произносит он, притягивая меня к себе за талию и кусая кожу на шее, из-за чего я невольно пропускаю вдох. — Подержи.

Он перекрывает воду и, отсоединив шланг, протягивает его мне, чтобы не испачкать о землю. А я наклоняюсь, ставлю тарелку на лестницу и, поддавшись порыву, открываю кран. Я обливаю Бессонова с головы до ног и замираю в ожидании бури, которая обязательно последует, судя по темнеющим в свете дня зрачкам.

Три, два, один…

Я бросаюсь в дом со всех ног и с диким визгом. Не слышу, но чувствую, что он мчится за мной, будто наяву, ощущаю горячее дыхание в затылок и накрывающую меня тень. На повороте цепляю ладонью стену — так заносит, но