Ее трясет мелкой дрожью. Она шевелит дрожащими губами, но не может произнести ни слова. Я тоже теряю дар речи, но поднимаю телефон и показываю ей экран, который растоптала собственной пяткой несколько минут назад, остановившись всего в миле от дома. Мамин взгляд устремляется к телефону, и она судорожно втягивает воздух. Я невольно вздрагиваю, когда она тянется ко мне, но на этот раз обвивая меня руками и прижимая мою голову к своей. Она что-то говорит, но слов не разобрать сквозь слезы. Я обнимаю ее в ответ, снова и снова бормочу извинения и уверяю ее, что Джейсон в порядке, но не плачу.

Спустя какое-то время папа размыкает наши объятия, и мама не противится, но только потому, что тотчас вцепляется в него. Уже в доме папа предлагает ей пойти умыться, и она кивает, напоследок оборачивая ко мне свое заплаканное лицо. Когда она поднимается наверх, я прохожу в гостиную, мечтая о том, чтобы земля разверзлась и поглотила меня. Я смотрю, как отец провожает взглядом свою убитую горем жену, и голова сама падает на грудь.

Половицы скрипят, когда он, обойдя вокруг дивана, приближается ко мне, пока в поле моего зрения не попадают его истоптанные рабочие ботинки.

Мама, может, и ударила меня, но я ожидаю, что папа отчитает меня словом за мой проступок. Вместо этого я оказываюсь в его крепких руках, которые сжимают меня чуть сильнее, чем нужно.

– Не хочешь сказать, где была?

– В тюрьме, – отвечаю я, стараясь не думать о том, как давно папа не держал меня в объятиях.

– А еще где была – не хочешь мне рассказать?

Я утыкаюсь лицом в его выцветшую рубашку из шамбре[23], чтобы заглушить свой голос.

– Нет.

– Бруклин Грейс.

Я слышу, как грохочет мое имя у него в груди. Он не отпускает меня, держит все так же крепко, но отпустит, если я не отвечу.

– Мне не хотелось сразу ехать домой, поэтому я долго сидела в машине на тюремной парковке. – Не будь мое лицо прижато к его груди, я бы пропустила его резкий вдох. Но я его чувствую, и мне кажется, что именно так разбивается сердце.

– Больше так не делай. Ни с мамой. Ни со мной.

Я киваю ему в грудь и чувствую, как его ладонь ложится мне на голову, прежде чем он, наконец, отпускает меня.

– Покажи мне свой телефон.

Трубка все еще при мне, так что нужно лишь пошевелить рукой. Натруженными мозолистыми руками, куда более сильными и умелыми, чем мои, он осторожно забирает у меня телефон, приподнимает его на уровень моих опущенных глаз.

– Выглядит разбитым.

– Да, сэр. – Если он спросит, намеренно ли я его разбила, мой ответ будет таким же.

– Я достану тебе новый экран, и посмотрим, исправит ли это ситуацию.

Мои глаза медленно поднимаются, пока не встречаются с его глазами, такими же сочно-карими, как у Лоры.

Его свободная рука повисает в воздухе, словно раздумывая, а потом он нежно потирает мою пульсирующую щеку большим пальцем.

– Она не права в том, что ударила тебя.

У меня дрожит подбородок.

– Она переволновалась, – говорю я. – Из-за Джейсона. Из-за меня.

Папа качает головой.

– Это не оправдание.

Может, и нет, но я все равно понимаю, почему она это сделала. Я знала это с той самой минуты, как вышла из дома, и до момента своего возвращения. Знала, что мама не сможет ни о чем думать, кроме как о нас с Джейсоном и о том, что она не с нами. Эта мысль не отпустит ее и будет грызть, даже пока она будет суетиться вокруг Лоры. Она наверняка держала телефон в руке до последнего, прежде чем не выдержала и не позвонила мне, а вскоре после первого пропущенного звонка ее охватила слепая паника, которая угрожающе нарастала, как ни старались папа и Лора ее успокоить.

Я много чего могла бы сделать, чтобы не допустить такого поворота, даже будь мой телефон сломан все это время, а не в последние несколько минут. Я могла бы сразу ехать домой или остановиться где-то по пути, чтобы позвонить. Отец этого не говорит, потому что мое лицо и так пылает после маминой руки, но он читает мои мысли.

Папа опускает руку.

– Пойдем.

Я иду за ним на кухню и прислоняюсь к рабочему столу, пока он достает из морозилки пакет замороженного горошка. Первое прикосновение холода к разгоряченной щеке заставляет меня отдернуть пакет, но папа нежно прижимает его обратно к моему лицу.

– Твой брат в порядке?

Я колеблюсь, скованная не столько холодом замороженного горошка, сколько неожиданностью вопроса. Я знаю, что они с мамой говорят о Джейсоне наедине, но никогда со мной или Лорой. Я знаю, как тяжело отцу, и все же не могу себе представить, каково это – видеть арест своего первенца, слышать его признание в чем-то невообразимо чудовищном, а потом сознавать, что, возможно, ты и не доживешь до того дня, когда твой ребенок выйдет на свободу. Вина, горе, гнев и беспомощность – все эти чувства, должно быть, сокрушительны. И в довершение всего ему теперь приходится видеть, как Лора с каждым днем все больше отстраняется от жизни, а натянутая улыбка мамы становится все более хрупкой. Возможно, ему легче вырвать Джейсона из своего сердца, и все это время мне казалось, что он так и сделал.

Вопрос такой короткий, всего несколько слов: «Твой брат в порядке?» Но от меня не ускользает то, как папа задерживает дыхание в ожидании моего ответа.

Я киваю, и папа, выдыхая, тоже.

– Ты ей скажешь? Не сейчас, но…

– Скажу, – обещаю я, опуская пакет с горошком на стол, но папа останавливает меня, прежде чем я собираюсь уйти, берет за руку и оглядывает мою щеку. Она все еще горит, и это значит, что по-прежнему красная. Мама и так тяжело переживает случившееся, а уж когда увидит последствия отвешенной ею пощечины – ужаснется. Я снова прикладываю ледяной пакет к щеке. – Завтра. Я скажу ей завтра.

Он кивает и, задерживая взгляд на моем компрессе, улыбается.

– Я помню. – Улыбка становится шире. – Замороженные овощи на твоих коленях или лодыжках. Ты всегда прикладывала эти пакеты, когда падала на тренировках. Никогда не видел, чтобы такая крошка столько плакала. Но ты ни разу не заикнулась о том, что хочешь это бросить, верно?

– Нет, никогда. – Мне хочется улыбнуться и заплакать, вспоминая о том, как мы с папой возвращались домой с тренировки, набивая машину пакетами со льдом или замороженными овощами с «ближайшего к кассе прилавка в первом попавшемся магазине». Отец позволял мне плакать всю дорогу, если мне того хотелось, но всегда заставлял вытереть слезы, прежде чем меня увидит мама, объясняя, что мамы не любят смотреть, как плачут их дети. Это ранит их сердца.

– Я скучаю по твоему фигурному катанию, – говорит он, когда я убираю с лица пакет с горошком. – Самое прекрасное, что я когда-либо видел, это ты на льду.