Но поскольку любой фильм ужасов (возможно, за исключениемфильмов немецких экспрессионистов 10 – 20-х годов) должен быть хотя быповерхностно правдоподобным, надо придумать какую-то причину, чтобы чудовищанеожиданно появились из океана и начали совершать эти свои антиобщественныепоступки (в одной из сцен чудовища нападают на дремлющих пляжников и убиваютдесятка два молодых людей – после этого можно поговорить о тех, кто первымуходит с пирушки!). И продюсеры выбрали в качестве первопричины ядерные отходы,которые вытекают из проржавевших контейнеров. Я уверен, что в их продюсерскихобсуждениях это был один из самых незначительных пунктов, и именно поэтому онстал сейчас таким важным для нас.

Поиски причины появления чудовищ – это своего рода процесссвободных ассоциаций, разновидность теста, с помощью которого психиатрыопределяют пункты тревоги. И хотя “Ужас на пляже для пирушек” давно канул взабвение, образ контейнеров с символами радиации на крышках, медленнопогружающихся на дно океана, в памяти остался у многих. “Что, Христа ради,делают с этими ядерными отходами? – тревожно спрашивает сознание. – Сотработанным топливом, с радиоактивной грязью, с использованными графитовымистержнями, с отслужившими свой срок деталями, которые горячие, какникелированный револьвер, и будут горячими еще шестьсот лет или около того?Знает ли кто-нибудь, ради Христа, куда все это девают?"

Стоит чуть глубже вдуматься в фильмы о техноужасах – то естьо тех, чей подтекст предполагает, что нас предали наши собственные машины ипроцесс массового производства, – как сразу же выскакивает одна из карт колодыТаро, о которых мы говорили; на сей раз это Оборотень. Рассуждая о “ДоктореДжекиле и мистере Хайде”, я пользовался терминами “аполлониев” (имея в видуразум и силу интеллекта) и “дионисиев” (эмоции, чувственность, импульсивныедействия). Как правило, фильмы, выражающие технологические страхи, тожеобладают двойной природой. Кузнечики в “Начале конца” (Beginning of the end) –существа аполлониевы, они заняты своими делами: прыгают, едят, выпускаюттабачный сок и производят маленьких кузнечиков. Но, вырастая под влияниемядерного проклятия до размеров “кадиллака”, они становятся дионисиевыми инападают на Чикаго. И именно дионисиевы тенденции – в этом конкретном случаеинстинкт продолжения рода – приводят их к гибели. Питер Грейвз (в роли СмелогоМолодого Ученого) моделирует брачный призыв, и запись с этим призывом передаютчерез громкоговорители с катеров, плывущих по озеру Мичиган; и все кузнечикиустремляются в воду, считая, что там их ждет самка. Тоже предостережение, каквы понимаете. Я думаю, Д.Ф. Джонс был доволен.

Даже в “Ночи живых мертвецов” есть аспект техноужаса – факт,о котором обычно забывают, когда видят, как зомби движутся к одинокой ферме вПенсильвании, где окопались “хорошие парни”. Поглощенные ужасом зрителиупускают из виду, что на самом деле ничего сверхъестественного в этих ходячихмертвецах нет; они встают из могил потому, что космический аппарат, летевший кВенере, подцепил на обратном пути некую оживляющую радиацию. Предполагается,видимо, что обломки этого аппарата растащили на сувениру в Палм-Спрингс или вФорт-Лодердейле.

Присущий подтексту фильмов техноужасов эффект барометраможно увидеть, если сопоставить картины этого рода 50-х, 60-х и 70-х годов. В50-е годы ужас перед Бомбой и радиоактивными осадками был живым и страшным, оноставил след в детях этого времени, которые хотели быть хорошими, точно так жекак депрессия оставила свой след в детях 30-х годов. Новое поколение – сейчасэто подростки – растет уже не вспоминая о Кубинском кризисе и убийстве Кеннедив Далласе; оно взращивается на молоке разрядки. Нынешним молодым людям трудноосознать ужас этих событий, но, несомненно, они его осознают, когда наступитпора нового затягивания поясов и растущего напряжения – а она не за горами.., ибудущие фильмы ужасов вновь окажутся кстати, чтобы придать смутным страхамлюдей направление и фокус.

Возможно, труднее всего понять ужас тем, чье время прошло;может быть, поэтому родители ругают детей за то, что те боятся привидений изабывают, что сами, когда были детьми, испытывали те же самые страхи (иродители у них были такие же сочувствующие, но ни черта не понимающие).Возможно, поэтому кошмары одного поколения становятся социологией следующего, идаже тем, кто прошел через огонь, трудно припомнить, как сильно он жжется.

Я, например, помню, что в 1968 году, когда мне был двадцатьодин, тема длинных волос была чрезвычайно неприятной и взрывчатой. Сейчас в этотак же трудно поверить, как в то, что люди убивали друг друга из-за разногласийво взглядах на то. Солнце вращается вокруг Земли или наоборот.

В том счастливом 1968 году какой-то строитель выбросил меняиз бара “Звездная пыль” в Брюере, штат Мэн. Этот парень был сплошные мускулы;он сказал мне, что я могу вернуться и допить свое пиво, “когда пострижешься,ты, лохматый неряха”. Из проезжающих машин (обычно старых, еще с крылышками, иво вмятинах) слышались крики: “Ты парень или девчонка? Не дашь ли головку,милочка? Когда ты в последний раз мылся?” Такие дела, как выражается папа Курт.

Я могу припомнить все это интеллектуально, скорее дажеаналитически, как вспоминаю вросшую в края раны повязку после хирургическойоперации, когда мне было двенадцать лет, – вспоминаю, как ее снимали. Язакричал от боли и потерял сознание. Помню ощущение разрыва, когда повязкустаскивали с новой, здоровой ткани (операцию производила санитарка, которая,по-видимому, не понимала, что делает), помню свой крик и помню обморок. Но вотчего не могу вспомнить, так это самой боли. То же самое с прической, а в болеешироком смысле – со всеми другими болями, связанными со взрослением во временанапалма и куртки Неру. Я сознательно избегал писать романы, действие которыхпроисходит в 70-е годы, потому что это все равно что срывать хирургическуюперевязку, уже очень далекую от меня – как будто это было с другим человеком.Но тем не менее все это было: ненависть, паранойя, страх с обеих сторон – и всеэто было слишком реально. Тому, кто сомневается в этом, достаточно зановопосмотреть квинтэссенцию контркультуры 60-х годов – фильм ужасов “Беспечныйездок” (Easy Rider), в котором Питер Фонда и Деннис Хоппер уносятся от двухкраснорожих деревенщин в пикапе, а в это время Роджер Макгинн поет песню БобаДилана “Все в порядке, мама, это только кровь”.

Так же трудно бывает вспомнить страхи, которые пришли к намв годы расцвета атомной технологии, двадцать пять лет назад. Сама по себетехнология была строго аполлониева; аполлониева, как отличный парень ЛарриТэлбот, молящийся на ночь. Атом не был расщеплен бормочущим Колином Клайвом илиБорисом Карлоффом в какой-нибудь безумной восточноевропейской лаборатории; этоне было сделано с помощью алхимии и лунного света в центре круга, выложенногоиз рун; сделали это парни в Окридже и Уайт-Сэндз, которые носили твидовыепиджаки и курили “Лаки”, парни, которых беспокоила перхоть и псориаз, а такжемысли от том, смогут ли они купить новую машину и как избавиться от проклятыхсорняков на газоне. Расщепление атома, цепная реакция, открытие двери в новыймир, о которой говорил старый ученый в “Они!”, – все это было проделано насугубо деловой основе.