Я беру клюшку бренда «Воки» с 60-градусным наклоном плоскости удара.

Отец первым начинает нашу нескончаемую череду ближних ударов. В молодости он был чемпионом по гольфу. В двадцать один год он выиграл Кубок Паттерсона – высшую любительскую награду в Филадельфии. С возрастом он растерял немало навыков, но и сейчас великолепно чувствует площадку. Для питчей отец пользуется своей старой клюшкой фирмы «Каллауэй». Ее плоскость удара имеет наклон 52 градуса. Производя удар, отец заставляет мяч лететь низко. Мяч приземляется в самом начале грина, отклоняется от прямой линии и оказывается в двух футах от лунки.

Он нашего дома до клуба «Мерион» рукой подать. Мы с отцом обычно ходили туда пешком, неся все необходимое в рюкзаках. Там мы и играли. Все лучшие воспоминания моего детства сосредоточены вокруг площадки для гольфа, и в них почти всегда присутствует отец. Идя в клуб, мы почти не разговаривали. В этом не было необходимости. Отцу и гольфу удавалось без слов преподавать мне уроки жизни. Через гольф я познал терпение, неудачи, унижения, преданность делу, поведение, достойное спортсмена, необходимость постоянных упражнений, ценность постепенного усовершенствования навыков. Я узнал цену ошибок, в том числе и умственных. Гольф дал мне некоторые представления о судьбе, когда вроде бы все делаешь правильно, но так и не достигаешь желаемого результата.

Как бы вы ни любили эту игру, в ней, как в жизни, никто не уходит с поля без потерь.

Наступает моя очередь. Я приноравливаюсь и отправляю мяч по высокой траектории, задав ему максимальное вращение. В гольфе такой удар обычно называют флоп-шотом. Мяч взмывает в небо и мягко приземляется, почти не катаясь по траве. Мой мяч оказывается на шесть дюймов ближе к лунке, чем отцовский. Отец улыбается:

– Прекрасно.

– Спасибо.

– Но низкий удар имеет бóльший процент попаданий, – напоминает отец. – Флоп хорош на тренировочной площадке. А на настоящей, когда тебя подпирает время и соперники, такой удар рискован.

Он не спрашивает меня о самочувствии. Но опять-таки вряд ли он знает о моих приключениях в минивэне. Думаете, Найджел ему рассказал? Очень сомневаюсь.

– Ударим еще по разику? – спрашивает отец.

– Конечно, – отвечаю я и затем говорю: – Возвращаясь к нашему прошлому разговору. Я спрашивал у Патриши, почему вы с дядей Олдричем отдалились друг от друга.

Улыбка сползает с отцовского лица. Клюшкой он пододвигает другой мяч и выравнивает для питча.

– Что она тебе рассказала?

– Когда праздновали «Ее прекрасные шестнадцать», дядя повел себя как вуайерист.

Отец словно нехотя кивает:

– И что она тебе рассказала?

Я передаю ему слова сестры. Мы продолжаем запускать мячи. Тренировочная площадка имеет шесть лунок, чтобы отцу не приходилось дважды ударять по мячу. Он в это не верит. «На игровом поле ты никогда не бьешь по мячу два раза подряд, – всегда твердил мне отец. – Так с какой стати ты будешь это делать на тренировочной площадке?»

Я заканчиваю пересказ.

– Итак, со слов Патриши, ты знаешь, что ко мне приходил отец Эшли Райт.

– Да.

– Мы с Карсоном Райтом дружим с двенадцати лет, – говорит отец. – Вместе играли в командах юниоров.

– Знаю.

– Он уважаемый человек.

Так это или нет, я не знаю, но поддакиваю, чтобы разговор не иссяк.

– Карсону было нелегко.

– Что нелегко?

– Прийти сюда, в наш дом. Рассказать мне всю историю.

– О чем?

– Твой дядя занимался не только подсматриванием. – Отец проверил положение руки, приноровился, ударил по мячу и проводил глазами его полет. – Не знаю, каким термином это обозначают сейчас. Педофилией. Изнасилованием. Неподобающими отношениями. Когда все началось, Олдричу было сорок, Эшли – пятнадцать. Если ты собираешься его оправдывать…

– Не собираюсь.

– Даже если бы и стал. Тогда этому часто находили оправдания. Даже в песнях это сквозило. «Тебе шестнадцать, ты прекрасна, ты моя». Или: «Девица юная, не будоражь мой разум».

– Итак, Карсон Райт пришел к тебе, – напоминаю я, стараясь держать отца в русле повествования.

– Да.

– И что сказал?

– За несколько месяцев до празднества его дочь наглоталась таблеток. Причина? Твой дядя не отвечал на ее звонки. Ей делали промывание желудка.

– И тем не менее она пришла на шестнадцатилетие Патриши?

– Да.

– Почему?

– А ты не знаешь? – (Я жду.) – Жизнь продолжалась. Что было, то было. Вот так, Вин.

– Эшли замела ту историю под ковер?

Отец хмурится:

– Я всегда терпеть не мог эту аналогию. Эшли пережила случившееся. Похоронила в себе так глубоко, чтобы никто и никогда туда не добрался.

– Вот только ее уловка не сработала.

– Да, в тот вечер не сработала.

– И что ты сделал после визита Карсона?

– Позвал Олдрича и выложил ему все, что узнал. Ситуация приняла скверный оборот.

– Дядя отрицал историю с Эшли?

– Он всегда отрицал подобные вещи.

– Всегда?

– У него это было не впервые.

Я жду. Отец поворачивается ко мне и тоже ждет. Мы с ним не раз играли в такую игру.

– Скольких еще дядя осчастливил своим вниманием? – спрашиваю я.

– Точного числа назвать не могу. Когда возникала проблема, мы попросту удаляли Олдрича из ее очага. Потому-то, в отличие от нас, он не остался в Хаверфорде.

– А я-то думал, он выбрал Нью-Йоркский университет, чтобы выбраться из колеи семейной традиции.

– Нет. Твой дядя, как и все мы, поступил в Хаверфорд. Но там произошла история с четырнадцатилетней дочерью одного профессора. Секса между ними не было, однако Олдрич фотографировал ее почти в голом виде. Пришлось пустить в ход деньги.

– Ты хочешь сказать, ее отцу дали взятку.

– Грубо говоря, да. Профессор получил компенсацию, а Олдрича отправили в Нью-Йорк. И это только один пример.

– Можешь привести еще?

– Твоя тетка Алина.

– А с ней что? – спрашиваю я, хотя уже догадываюсь.

– Когда Олдрич привез ее из Бразилии, он сказал нам, что ей двадцать лет и что она работала учительницей в школе, которую открыла наша семья. Мы проверили. Оказалось, не учительница, а ученица. Алина была не первой, кого он одаривал своими ласками, но она ему нравилась больше остальных. А как насчет ее реального возраста? Когда Олдрич привез Алину в Штаты, ей было четырнадцать или пятнадцать. Даже наш частный детектив не смог выяснить точный возраст.

Я обхожусь без возгласов удивления и пустых вопросов вроде «Почему никто не сообщил об этом властям?». Мы – могущественная семья. Как сказал мой отец, «пришлось пустить в ход деньги». Подобные «компенсации» зачастую сопровождались тонкими или откровенно грубыми угрозами. И потом, как он тоже верно заметил, эпоха была другая. Это не оправдывает ничьих действий. Просто ставит их в общий контекст.

В этом-то и вся разница.

– А какое отношение к этому имеет